Саспыга

Шаинян Карина Сергеевна

Я ни с кем об этой тропе не говорила: почему-то не хотелось трогать ее словами. К тому же — веселило знать о ней втихую. Я примерно представляла, куда она ведет, и мне это нравилось. Очень нравилось.

Вот только, конечно, ни разу не было случая проверить.

— Значит, есть что-то еще, — довольно говорит — не спрашивает — Ася. Она чуть откидывается назад, и ее лицо разглаживается. Неужели думает, что это выход? Я злюсь: мое, куда она лезет? Хочется шлепнуть ее по рукам.

— Что за звонок? — спрашиваю я, и Ася поворачивается ко мне так быстро, что косичка хлещет ее по шее.

— Вы в рекламе писали, что здесь

связи нет! — сердито выпаливает она.

Оторопев, я мямлю:

— Это не реклама, а предупреждение…

— Кому как.

— Ни у кого здесь не ловит.

— А вот у меня ловит!

Обвиняющий тон обманутого клиента раздражает.

— Выключила бы, — буркаю я.

— Так я и выключила! — она переходит на крик. В кустах кто-то нервно шуршит — наверное, мышь, напуганная внезапным ором. — Выключила и выбросила, а твой Ленчик обратно притащил! — добавляет Ася тоном ниже.

— И от кого ты так прячешься? — спрашиваю я. Ася резко отодвигается от огня, теряется в темноте, и ее едва освещенное лицо снова становится как окно заброшенной избушки. Меня несет: — Что такого случилось, что ты решила сгинуть в тайге? Сбила кого-нибудь машиной? — Ася в ужасе мотает головой. — Бывший руки распускает? Сталкер завелся? Или, наоборот, несчастная любовь?

Она издает странный смешок и сникает.

— Если расскажешь — я пойму, правда. — Я еще бодрюсь. Еще верю, что, если мы поговорим, все разрешится само собой. — Может, придумаем выход получше.

— Нет, не придумаем, — отвечает Ася с холодным и ломким как лед спокойствием. — И не волнуйся, я знаю, что бежать нет смысла. Во всем этом нет смысла. Я тебя так расспрашивала, из любопытства.

Не дергаться, узду не светить — лучше держать ее за спиной. Руками не размахивать. А-а-ай, мой зайчик недоеденный, не боится… не боится совсем… тихо-тихо…

— Поедем завтра на базу?

Подбородок Аси начинает трястись, и она нервно задирает голову. Тихо, ай, тихо…

— Нет, — глухо говорит она.

— Да чтоб тебя… — вырывается у меня.

Обычно я отключаюсь, едва забравшись в спальник, но этой ночью заснуть означает окончательно потерять контроль. Сторож ли я туристу моему? Я не знаю, но капюшон на голову натянуть не решаюсь. Мне нравится закукливаться в спальнике по макушку, оставив только дырочку, чтобы дышать: одно из редких преимуществ небольшого роста. Но спальник, натянутый на голову, шуршит, шуршит оглушительно, перекрывая любой звук извне. Я бы лежала в неизвестности, с колотящимся сердцем и мокрыми ладонями. Сейчас мне надо знать, что происходит. Всего лишь иллюзия контроля, но без нее я изведусь.

У меня мерзнут уши, мерзнет нос и даже голова под волосами. И все зря: спальник шуршит при малейшем движении. Да если бы только спальник. В тайге не бывает тихо. Тайга напевает ручьем, шепчет ветками, чудно гудит взлетающим вальдшнепом, тайга возится и ворочается, скрипит и стонет, вцепившись корнями в камень. Я вслушиваюсь в ночь, пытаясь уловить звуки шагов, удар копыта, звяканье стремени о пряжку на седле. Не то чтобы я думаю, что Ася сбежит посреди ночи… Хотя именно об этом я и думаю — и слушаю так, что вот-вот взорвется голова, до звона в ушах и галлюцинаций.

В одиночку здесь едет крыша, я уже говорила? Мозг — штука ненадежная. Он сбоит, в нем копятся ошибки, и тогда он правит себя об других. Ему нужна точка

отсчета, и она всегда — извне. Но здесь точек отсчета нет, только прозрачное, призрачное пространство. Мозг, которому больше не за кого цепляться, прекращает свою вечную болтовню. Ты повисаешь в психической пустоте. Твоя личность стачивается об эти горы, как кусок сыра о терку, и лучше бы не пытаться понять, в чью тарелку сыпется этот сыр, — а то ведь поймешь. А потом ты перестаешь знать, кто ты.

Я могу показать камень, на котором Илья написал свое имя с орфографической ошибкой. Это случилось через неделю после того, как он ушел прогуляться и отдохнуть от туристов. Пытался, видно, продлить видимость себя — так мы торопливо дотрагиваемся пальцем до гаснущего экрана телефона. Вышло плохо, но не думаю, что он сильно старался.

Дело вот в чем: это кайф, на который подсаживаешься.

…Сегодня мне этот кайф не светит. Казалось бы, трудно опираться на человека, который так решительно пытается избавиться от себя, но в своем побеге Ася настолько есть, что хватит на толпу погруженных в транс монахов. Вот она возится в палатке: шебуршение, запах влажных салфеток, густое чмоканье, потянуло кремом для рук, шорох, тихое звяканье — я вспоминаю тяжелую пряжку на ремне ее карманистых штанов. Вздох. Длинный скрежет молнии, нейлоновый шелест, еще один длинный, прерывистый вздох. Тихо шмыгнула носом. Кажется, плачет…

В конце концов Ася засыпает, но легче ей от этого не становится. Я слышу, как она юлой вертится в спальнике. Снова тихо и отчаянно плачет. Потом, видно, чуть успокаивается, засыпает глубже — и тогда к ней приходят сны. Понимаешь, нет смысла, говорит она. Голос у нее во сне совсем тонкий, девчачий, невнятный. Я тоже уже задремываю. Голос у Аси совсем юный и пьяный до синевы, и когда только успела…

…а вот другой, низкий и такой бухой, что ни слова не разобрать, но я узнаю Саньку. Вспоминаю: они спустились сегодня — не моя группа. Девочку эту вспоминаю — совсем маленькая, вряд ли старше двадцати, волосы оранжевыми и розовыми перьями, кольцо в носу, и с тех пор, как слезла с коня, виснет на Саньке, а когда не виснет — кутается в его камуфляжную куртку. Куртка ей велика — два раза обернуться. Санькина лапа снисходительно поглаживает девочкину талию. Рядом болтается подружка, вся в косичках, то и дело закатывает глаза — видно, что романчик этот ее достал, а деваться некуда. Кажется, все трое спустились уже подогретыми и, конечно, продолжали весь вечер, а теперь оказались в комнате туристок. Ничего, в общем, нового. Комната от меня через стенку, а стенка — кусок фанеры, не повезло мне. Голос у рыжей пронзительный, а градус такой, что прикрутить звук ей не приходит в голову.

— Да нет же смысла! — вопит она. Санька сердито ворчит в ответ, и она едва не визжит в ярости: — Да пойми ты, они там бессмысленно… за что? Зачем? Нет смысла!

— Да не ори так, — это подружка. — Саша, ну ты сам подумай, за что ты собрался…

Санька горячо бубнит, девушки отвечают на два голоса, страстно и неразборчиво. Умирать, бормочут они. Убивать. А ты пацанам нашим что. Да пойми ты. Я лежу, вытянувшись в спальнике, как на плацу, мое сердце колотится в горле, кулаки сжаты. Я хочу, чтоб они перестали. Я хочу, чтобы они не переставали, девочки, не переставайте, хотя бы попытайтесь…