Саспыга
Шрифт:
— Обломщицы вы, — говорю я кедровкам, отползаю от края и встаю. Испортили мне всё удовольствие. Я спускаюсь к поляне под их неутихающую брань, нащупывая в кармане маркеры. Склочные птицы отстают, только когда я выхожу из-под деревьев.
Подходящий камень находится прямо на середине поляны. Хмурясь и ухмыляясь, я рисую трех злобных кедровок с пестрыми брюшками и вредными выражениями лиц.
Если только у птиц есть лица.
4
Компот из жимолости полностью забивает вкус и запах спирта. Уснея бородатая содержит антибиотикоподобные вещества и прекрасно впитывает жир и кровь. Верхняя часть коновязи
А Леонид уехал, — звонко сообщает Ася, когда я возвращаюсь к стоянке. Она пытается улыбаться. Она изо всех сил делает вид, что метания Ленчика — это забавно.
— В смысле — уехал? — тупо переспрашиваю я.
— Собрался и уехал, — уголок ее улыбки подергивается. — Я не успела… То есть я видела, как он таскает туда-сюда седло и арчимаки, но подумала, что он их просто от дождя перепрятывает, что-то в этом роде. Он сидел, болтал, чай пил. Говорил, что лень палатку ставить — так у костра переночует. А потом раз — и он уже на коне сидит…
— Что-нибудь сказал? — бессмысленно спрашиваю я.
— Ага, — буркает Ася. — Сказал: «Ну, покедова». Еще сказал: «Передашь Катюхе, чтобы тент мне потом завезла». И ускакал.
— Хозяйственный, — хмыкаю я и спрашиваю из чистого любопытства: — В какую сторону поскакал-то?
— Я не поняла, — озадаченно говорит Ася. — Я разозлилась, не смотрела на него и как-то… упустила.
— Да уж… «Место, где конь стоял, все видели, куда богатырь уехал, никто не знал — следа не было…»
— Он вообще в порядке, этот богатырь? Я имею в виду… — Ася стучит себя пальцем по голове. Я усмехаюсь в ответ, пожимаю плечами, и Ася вздыхает. — Но ты же и без него знаешь, куда идти, да? — тревожно спрашивает она, и я уверенно киваю.
Солнце ушло за гору, золотые полосы давно погасли, шуршит мелкий дождик, подергивая волосы и флиски пеленой мелких капель.
— Давай-ка тент перетянем, — говорю я.
С перекинутой через ветку веревкой в руке я лезу по корням вплотную к стволу, высматривая подходящий сучок. Отвлеченно думаю: сколько здесь обхватов? Четыре, пять? Интересно, сколько сотен лет этому кедру — и сколько он еще проживет… Зря задумываюсь: стоит потерять внимание, и нога соскальзывает с корня; я падаю, обдирая бедро о грубую складчатую кору. Мой сапог взметает пласт лежалой хвои, и вместе с ней из-под подошвы взлетает фонтан чего-то серого, легкого, пушистого.
Я не успеваю понять, что это, но сердце подскакивает к горлу. Запах смолы, плесени и металла разъедает ноздри. Я отпихиваю ногой еще одну кучу иголок и рассматриваю то, что скрывалось под ними. Большей частью это черные гнилые жгутики, но здесь, под корнями, сухо, и многое осталось целым.
Это перья, мелкие мягкие перья.
Их кончики испачканы черным. Их выдергивали с корнем, выдирали из покрытой мурашками кожи, ощипывали… Тетерку, например, говорю я себе, или рябчика — почему нет? Они здесь водятся, я несколько раз видела. Рябчик тоже думал, да в суп попал, вкусно, наверное, что не так?
Только здесь не охотятся на птицу. Когда можно подстрелить косулю, какой охотник станет… Ну, например, Андрей Таежник? Я пытаюсь представить, как он ощипывает рябчика. В груди рябчика дыра величиной с кулак от заряда, рассчитанного на медведя, что там варить теперь? У Андрея грустное морщинистое лицо, исхудавшие руки, узловатые тонкие пальцы, как лапки; я вижу, как он выщипывает перья, как выдергивает их из себя
(ее не ощипывали
ее
так вкусно так хорошо так правильно огонь тьма стоит за спиной тьма любит меня
все решено больше не надо думать)
— Ты там скоро? — кричит Ася.
Тьма рассеивается, и перышек больше не видно, они смешались с хвоей, их, считай, больше нет, да и были бы — что с того? Наверное, соколок распотрошил какого-нибудь несчастного поползня. Я вспоминаю, что мы перетягиваем тент, что Ася стоит, растопырив поднятые руки, и удерживает ткань, не давая ей рухнуть в огонь, и, наверное, уже еле дышит и плачет от дыма. Я быстро наматываю веревку на кстати подвернувшийся сучок и возвращаюсь.
Последние боковые растяжки мы привязываем уже под дождем.
Ася чешется все сильнее. В общем-то, Ася уже… ну, ощипывается. Я стараюсь не смотреть, как она катает между пальцами серые пушинки. От ее беспокойных, непроизвольных движений уже даже чай не лезет. Кажется, большую часть времени она не понимает, что делает, не замечает, что выдергивает из своей кожи. А когда замечает — ей, наверное, очень страшно. Мне было бы страшно. Это, наверное, как увидеть вдруг в зеркале огромную кривую родинку на спине или обнаружить воспаленную шишку в груди. Я стараюсь не смотреть, как она скребется. Спасибо еще, что бросает ошметки в костер, а не сваливает в кучу, как Андрей. Он, наверное, думал, что сюда никто никогда не придет. А может, боялся это сжигать. Может, знал, что это нельзя сжигать… Я приподнимаюсь, чтобы остановить Асю, на ходу выдумывая причину — ну чайник же греется, такое соседство… неприятное. Но тут Ася встряхивает головой, брезгливо обтирает руку об колено и хватает кружку, а свободную ладонь подсовывает под себя.
— Слушай, я вот подумала: Леонид наверняка обратно поехал, — говорит она. — Ты же рисовала прямо на тропе, да? Значит, не могла его не заметить.
— Я бы и стадо сарлыков не заметила, — отвечаю я. — Ему достаточно было меня не топтать.
— Да ну, — отмахивается Ася. — Я просто думаю: раз он поехал назад, значит, там, наверное, можно подняться…
— Нет! — почти выкрикиваю я. Перед глазами кружат серые перья. Я смаргиваю и говорю уже спокойнее: — Правда нет: верхом мы перевернемся, а в поводу коней не затащить — у нас сил не хватит.
На самом деле я хочу сказать: ты сама понимаешь, что здесь нельзя развернуться, нам надо пройти эту тропу до конца, иначе… Я не знаю что. Или наоборот — знаю. Пока мы не оглядываемся, у нас есть хоть какой-то шанс.
Андрей Таежник вернулся, думаю я. Может, сдался и решил, что все равно. А может, его просто замучил зуд.
— Да я так спросила, — грустно говорит Ася.
Она подбирает котелок, тарелки и уходит к ручью. На ходу сдирает с низкой ветки длинную бороду зеленовато-серого лишайника, и мое сердце на мгновение замирает, а глаза становятся горячими. В каждой группе я учу туристов мыть посуду, не пачкая воду, и в каждой группе мне не верят, предпочитая все более гадкие с каждым днем губки и мыло, которое ничего не смывает и не смывается само. Наверное, я совсем устала, раз даже мимолетная тень доверия выбивает из колеи. Страшно от мысли, что точно так же Ася верит, что я смогу ее вывести. Она не догадывается о том, что вижу я: тропа, по которой мы так хорошо шли до сих пор, — звериная. Она может ветвиться. Она может теряться, уходить в курумник или бурелом. Она может вывести на отвесные скалы — все звери любят постоять на скалах…