Счастье Раду Красивого

Лыжина Светлана

Эта уверенность в победе, такая удивительная среди всеобщего уныния, передалась и мне. Я воспрянул духом.

– Значит, наше дело и впрямь не безнадёжно. Мы отомстим Штефану за наши прежние поражения, - сказал я, - но придётся потратиться.

* * *

В подвале, глядя, как казначеи пересчитывают золото, насыпая нужную мне сумму в мешочки, я почти веселился: "Вот она, сила, которую всегда можно применить. Сила денег!"

Вдруг вспомнились слова, которые когда-то говорил мне Милко. Объясняя, как у него получается совладать со своим вечным волнением

и заставить руку выводить на пергаменте чёткие буквы, он говорил: "Как бы я ни волновался, знаю, что перо в моей руке всё равно останется твёрдым". Вот и я мог сказать: "Как бы ни были сильны мои страхи, которые мешают мне бороться с врагами, знаю, что сила золота всегда мне поможет. Пока оно не утратило свой блеск для алчущих, золото мне поможет".

Выйдя из подвалов, я направился на женскую половину дворца, потому что со времени возвращения из похода, ставшего таким неудачным, толком не видел ни жену, ни дочь, ни сыновей, которые, ещё не достигнув отрочества, продолжали жить с матерью. Хотелось всех успокоить, уверить, что всё обязательно будет хорошо.

Путь Марица ни в чём меня не укоряла вчера, а лишь крепко обняла, сказав "слава Богу, ты цел", я избегал говорить с ней и вообще показываться ей на глаза, а теперь хотел это исправить.

Женины служанки, которых я встречал по пути, смотрели на меня растерянно, и это означало, что сегодня они против обыкновения не получили никаких распоряжений от своей госпожи, которая обычно не давала им оставаться без дела.

Жена будто ждала меня. Сидела в спальне возле окна, но смотрела не во двор, а куда-то перед собой. Услышав мои шаги, она повернулась, встала, сделала шаг мне навстречу и произнесла:

– Не могу ничего делать, всё из рук валится. Что будет? Скажи мне.

– Марица, - я обнял её, - всё будет хорошо. Обещаю.

– Мне нечего бояться?
– спросила она робко.

– Нечего, - кивнул я и улыбнулся, а затем поцеловал жену.

В эту минуту я и вправду верил, что силён и смогу защитить её и своих детей. Вот почему я нисколько не растерялся, когда кто-то настойчиво потянул меня за рукав. Это была Рица:

– Отец, всё будет хорошо? Молдаване не возьмут город?

– Не возьмут, - спокойно и уверенно ответил я, поэтому Рица заулыбалась, а затем со всех ног побежала вон: - Слышали? Отец говорит, что нам бояться нечего.

Эти слова она явно обращала к своим младшим братьям - Мирче и Владу, которые тут же появились в комнате вместе с ней:

– Отец, а молдаване точно не возьмут город?
– почти хором спросили они.

– Нет, не возьмут, - снова сказал я.

Правда, когда я направился к себе в покои, уверенность почему-то начала покидать меня. Я спрашивал себя, правду ли сказал жене и детям. А может, я солгал?

Как бы там ни было, мне следовало дать своим слугам распоряжение готовиться к отъезду. Завтра на рассвете я собирался выехать из Букурешть, чтобы к середине дня уже быть в Джурджу, а оттуда отправиться в Никопол или в другую крепость - в зависимости от того, где сейчас находился никополский бей, который всё время переезжал с места на место, следя за порядком во вверенной ему приграничной области.

Уже войдя в свои комнаты, я услышал откуда-то из-за спины:

– Господин...

Это произнёс знакомый голос. Я ожидал его услышать, потому что со вчера, вернувшись в столицу, почти не уделил его обладателю внимания.

– Господин, - повторил Милко, заходя вперёд и глядя мне в глаза.

Я вдруг почему-то подумал, как же хорошо, что он больше не носит чёрное, и что кафтан из бледно-синей ткани, который сейчас на нём, ему очень к лицу. А ведь юноша надевал эту новую одежду без всякой мысли понравиться мне. Он вообще сейчас думал о другом.

Очевидно, ещё мгновение назад Милко хотел спросить: "Всё очень плохо?" - а теперь, увидев выражение моего лица, чуть приободрился: - Господин, ведь молдаване не возьмут город?

– Не знаю. Не должны, - ответил я, и это было гораздо честнее, чем то, что я сказал жене и детям.

– Господин, - снова повторил он и обнял меня, потому что ему было страшно.

В дверях показался один из греков-челядинцев, но я едва уловимым взмахом руки велел этому греку удалиться.

– Прости меня, Милко, - вырвалось у меня.

– За что, господин?
– удивился тот и, разомкнув объятия, снова посмотрел мне в глаза.

– За то, что я так слаб и не могу защитить людей, которые мне дороги.

– Слаб?
– переспросил юноша, а затем уверенно произнёс: - Господин, ты не слаб. Ты просто не уверен в себе, но это пройдёт. А так ты сильный.

– Сильный?
– я в свою очередь удивился и посмотрел с сомнением.

– Да, - Милко, положив руки мне на плечи, несколько раз кивнул.
– Как ты можешь быть слабым, если научил быть сильным меня?

– Тебя? Сильным?
– мне по-прежнему казалось непонятным, потому что я всегда считал и продолжал считать, что такого юношу как Милко всякий может обидеть.

Юный писарь улыбнулся, и его лицо светилось счастьем. От прежнего страха не осталось и следа:

– Раньше мне казалось, что, как бы я ни старался, мне не изменить свою судьбу, и она никогда не будет такой, как мне хотелось бы. Но ты... ты заставил меня думать по-иному. Теперь я знаю, что могу изменить свою судьбу, если буду упорен и терпелив. Я получил то, к чему стремился. Но у меня не было бы того, что есть теперь, если бы я только сидел и горевал о том, чего лишён. Я совершал поступки, и они помогли мне добиться того, чего я желал. Значит, я сильный, раз властен над своей судьбой.

Разумеется, мне было понятно, чего он желал и чего добился, поэтому я улыбнулся и ответил:

– Да, ты сильный.

– А ты - тем более, - подхватил Милко.
– Ведь это ты меня учил быть терпеливым и стремиться к цели.

Я сам крепко обнял его, и мне захотелось сказать: "Я люблю тебя. Люблю за то, что ты такой слабый и одновременно такой сильный. Я могу заботиться о тебе как о более слабом и потому чувствовать себя сильным, но когда мне самому нужна опора, ты даёшь мне это". Мне хотелось признаться, но затем пришло сомнение, поймёт ли Милко с первого раза. А если поймёт превратно и обидится? Придётся долго объяснять, а на это сейчас совсем не было времени.