Счастливый случай. История о том, как раны обнажают душу
Шрифт:
Но я не сильно расстраивалась, потому что всегда принимала потрясения как-то по-особенному. Потрясений к своим 20 годам я, конечно, видела не так уж много, но все они отразились на моем характере, моем восприятии и подготовили меня к этой тяжелой борьбе за свою жизнь. Когда мне было пятнадцать, я впервые увидела смерть очень близко – умер отец моего близкого друга, и я пошла с ним на похороны, чтобы поддержать. Когда мне было семнадцать, развелись родители, через год после этого – вторые похороны, на которых мне пришлось побывать. Умерла вторая жена дедушки. А за год до моей аварии трагически погиб мой старший двоюродный брат, ему было 23. И каждый раз, сталкиваясь с каким-то горем, я строила вокруг своего хрупкого впечатлительного
Вот и в этот раз, лежа на операционном столе, я думала, что все на своих местах, эти места мы не сами выбираем, наша задача – адаптироваться к любой ситуации. Слезами делу не поможешь, значит, у меня такой путь.
У нас с папой было негласное правило – каждый раз, просыпаясь после наркоза, я должна была первым делом видеть именно его. Если я, очнувшись, чувствовала его руку на своей, значит, мне не было страшно. Он отдавал мне все свои силы, и это было очень важно, неизмеримо важно, и его ни разу ничто не остановило – он не пропустил ни одной моей операции, ни одной перевязки, ни одной процедуры. Как только я с трудом открывала глаза, из последних сил улыбаясь, я видела его родное лицо и была счастлива. Причем никто не мог заменить его. Мне, конечно, было крайне важно видеть всех моих родственников и друзей, но после операций нужен был только он.
– Поспи, поспи еще, Катюша.
Папа видел, насколько я была слаба, но мне хотелось быть здесь, с ним, держать его за руку еще крепче. Я умоляла его тайком от врачей поить меня морсом – после наркоза несколько часов нельзя ни есть, ни пить, но внутри все пересыхало, и иногда он не мог устоять и давал мне по глоточку в час. Мы много разговаривали, и, несмотря на всю трагическую абсурдность ситуации, эти разговоры были, пожалуй, самыми откровенными, искренними и трогательными, какие только могут происходить между отцом и дочерью. Я еле ворочала языком, но делилась с ним всем, что было на уме, всем, чем раньше делиться не было времени или подходящего случая.
Надо сказать, что от наркоза я отходила достаточно легко, но боль в эти моменты забиралась на самый высокий свой пик, на котором ее вообще мог вынести нормальный человек. На голени и стопы, на которых не было ни одного островка кожи, накладывали специальную смесь, которая, помимо прочего, предотвращала прилипание бинтов к оголенным тканям. Иногда боль завладевала мной настолько, что сопротивляться было уже бесполезно, но смириться и перетерпеть тоже было невозможно. Я впадала в бред, пыталась уснуть, но ноги горели, как будто их облили бензином и подожгли. Папа искал врачей, просил их хоть как-то мне помочь, но обезболивать сильнее было уже нельзя – сердце могло не выдержать. Тогда папа, едва сдерживаясь, брал меня за руку, гладил по голове и говорил:
– Придется потерпеть, Катюша.
– Ты только не уходи, умоляю, не отпускай меня, побудь со мной.
Звучали уже какие-то остатки моего голоса. В эти мучительные мгновения я проваливалась в глубины своего подсознания.
– Я тут, я с тобой.
Главное, что до меня все еще мог доноситься его голос. «Буду бороться ради него, я ему нужна!»
– Папа, не могу спать. Меня черти за ноги в ад тащат.
В бреду у меня часто были подобные видения. Мне надо было как-то обозначить боль, материализовать ее, чтобы можно было с ней сражаться. Она постоянно меняла облики, было очень сложно ее уловить. И вот я увидела этих чертей, страшных именно настолько, какими их малюют. Сами красные, глаза дикие, они хозяева и ведут себя по-хозяйски бесцеремонно. Черти знали, что мои силы на исходе, и играли со мной, все сильнее и сильнее истощая. Они схватили меня за ноги и начали
Считалось, что я победила, если смогла уснуть. Сны мне тоже снились странные. Однажды приснилось, что я уже взрослая женщина, мне чуть за сорок, у меня двое детей, муж и мы всей семьей отдыхаем на море. Солнце светит ярко, греет, волны бьются о песок, повсюду раздается детский смех, кто-то купается, кто-то играет в пляжный волейбол – жизнь бьет ключом, она насыщенная и приятная. И тут ко мне подходит маленький мальчик с зажатым кулачком и говорит мне:
– Женщина, это не вы тут пальцы потеряли?
И протягивает мне мои пальцы, все в песке.
Но этот сон мне не показался страшным, скорее, наоборот, забавным. Помню, я тогда его рассказывала в шутливой форме всем, кто ко мне приходил, и все смеялись. Вообще, юмор – это то, что с самого начала помогало мне и помогает до сих пор. Почти все на свете можно перевести в шутку и посмеяться. Посмеяться над собой, над обстоятельствами. Когда юмор деликатный и понятный для большинства, шутить можно на любую тему. Юмор сближает, разряжает любую обстановку. Смеяться от души полезно для здоровья, и мы всегда много смеялись над тем, над чем можно было бы и поплакать.
Помню, как впервые папа похвалил меня за силу. Он передал мне слова врачей:
– У нас вон взрослые мужики стонут целыми днями, рыдают, орут. А Катя ваша вроде такая молодая, такая маленькая и хрупкая с виду, и ожоги у нее посерьезнее, чем у многих, а она все молча принимает – это просто удивительно.
Раньше мне никогда не приходилось задумываться о силе, поэтому я не то что считала себя слабой, я вообще себя в этом отношении еще не знала. И мне, конечно, было приятно, что ко мне все применяют такой новый для меня термин, но я сама не видела ничего особенного в своем поведении. Не старалась специально быть именно сильной, а просто адаптировалась к ситуации единственным существующим для меня способом. Для меня мое поведение и реакция на все происходящее были скорее обычными, естественными. Но быть «сильной», особенно в глазах моего папы, мне очень понравилось. Я всегда хотела, чтобы он мной гордился. Но сама себя я стала считать сильной намного позже.
Глубокие ожоги особенно опасны тем, что при некрозе глубоких слоев тканей происходит разложение белка, и этот продукт разложения очень токсичен и опасен для жизни. Врачи регулярно делали перевязки, с максимально возможной частотой удаляли все мертвые ткани, но, видимо, моя судьба посчитала, что испытаний я еще вынесла недостаточно. Ядовитый элемент попал в кровь, начался сепсис.
Честно говоря, никаких явных проявлений этого опасного заболевания я не ощутила, просто слово уж очень страшное, с детства меня бабушка этим сепсисом пугала. Доктора настолько быстро диагностировали и приняли меры, что если бы мне не сказали, что у меня сепсис, то я бы и не заметила. Они и не собирались мне говорить, чтобы не пугать лишний раз, но когда принесли капельницы с чужой кровью для переливания, я начала задавать вопросы, на которые им пришлось ответить. Эта часть истории закончилась, к счастью, благополучно.
Вообще было очень много мелочей в больничном быту, которые доставляли мне, помимо прочего, огромные неудобства. Несмотря на то что непрекращающаяся боль в ногах была обжигающей, мне все время было очень холодно. Губы постоянно были синие, мурашки бегали по коже, я лежала под тремя одеялами и еще просила, чтобы с обеих сторон от меня ставили по обогревателю, и очень расстраивалась, когда меня просили их хоть иногда выключать, потому что они могли загореться. «Ну уж только не загореться», – думала я. Как оказалось позже, средняя температура в реанимационном отделении была около 38 градусов.