Секретная династия. Тайны дворцовых переворотов
Шрифт:
Прошло еще четыре года. Устрялов исправлял первый том и заканчивал следующие. Наконец он решился снова попросить власти о публикации.
9 ноября 1854 года другой министр народного просвещения, А. С. Норов, отвечал историку:
Так же как и тогда, граф Блудов находит и теперь, что это сочинение достойно быть украшено посвящением имени государя императора; но что для усовершенствования самого труда, столь важного и замечательного во многих отношениях, и чтоб Вы имели время и возможность, с одной стороны, воспользоваться некоторыми для истории Петра Великого источниками, из коих иные, вероятно, были Вам неизвестны или не вполне известны, а с тем вместе и лучше окончательно обработать даже готовые части этого сочинения… должно бы, кажется, не спешить изданием в свет первого или первых
Его Императорскому Величеству благоугодно было удостоить и ныне, так же как в 1850 году, все эти замечания и мысли графа Блудова своего высочайшего одобрения [112] .
Лишь после смерти Николая I Устрялову было разрешено печатать в типографии II отделения «Историю царствования Петра Великого» (каждый том большим по тем временам тиражом – 3000 экземпляров); в марте 1859 года Александру II по всеподданнейшему докладу Блудова «благоугодно было всемилостивейше соизволить на напечатание шестого тома» [113] , посвященного делу Алексея. Время ушло вперед: уже давно появилось словечко «устряловщина», символ искажения и умолчания истории, и если даже сам Устрялов выпускал «опасный» том, это говорило о духе эпохи.
112
ЦГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. № 685. Л. 3 (ср.: Устрялов Н. Воспоминания… С. 667–671).
113
ЦГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. № 685. Л. 3–4.
Герцен не обошел вниманием новое издание и в одной из своих статей заметил: «Золотые времена Петровской Руси миновали. Сам Устрялов наложил тяжелую руку на некогда боготворимого преобразователя» (Г. XIV. 349).
Перед выходом своей книги Устрялов отправился к профессору К. И. Арсеньеву, прежде читавшему русскую историю наследнику, чтобы «узнать у него наверное, как умер царевич». «Я рассказал ему, – вспоминал потом Устрялов, – все, как у меня написано. Т. е. что царевич умер в каземате от апоплексического удара. ‹…› Арсеньев мне возразил: „Нет, не так! Когда я читал историю цесаревичу, потребовали из государственного архива документы о смерти царевича Алексея. Управляющий архивом Поленов принес бумагу, из которой видно, что царевич 26 июня (1718) в 8 часов утра был пытан в Трубецком раскате, а в 8 часов вечера колокол возвестил о его кончине“» [114] .
114
Устрялов Н. Воспоминания… С. 680.
Это была запись в гарнизонной книге Санкт-Петербургской крепости: последовательность событий кажется достаточно ясной – царевича пытали утром его последнего дня (после приговора), и он от того скончался.
Казалось, все выяснилось. Один из рецензентов Устрялова восклицал, что «отныне процесс царевича поступил уже в последнюю инстанцию – на суд потомства». Однако именно в 1858 году, когда Устрялов закончил свой труд и отдал его в типографию, появился странный документ о той же истории, и вокруг него начались любопытные споры и разговоры.
Весной 1858 года, как известно, вышла четвертая книга «Полярной звезды». На странице 279 помещался заголовок: «Убиение царевича Алексея Петровича – Письмо Александра Румянцева к Титову Дмитрию Ивановичу».
В конце письма находилось примечание, очевидно сделанное Герценом и Огаревым: «Мы оставили правописание нам присланного списка». Под письмом дата: июля 27 дня 1718 г., из С.-Петербурга. То есть ровно через месяц после смерти царевича. Вот как начинается документ:
Се паки не обинуясь, веление ваше исполняю и пишу сие, его же не поведал бы, ни во что вменяя всяческие
Румянцев размышляет далее, что, открыв страшную тайну, будет «изменник и предатель» своего царя, но не может отказать «благотворцу своему» и, конечно, молит его – «сохраните все сие глубоко в сердце своем, никому не поведая о том из живущих на земле».
Затем начинается собственно сама тайна. Рассказ об Алексее ведется с того времени, когда его привезли из Москвы (где он отрекался от наследования) в Петербург, и при этом открылись новые провинности царевича. Заметим (это важно для последующего изложения): в рассказе нет никакой предыстории насчет бегства царевича за границу, роли Румянцева в его доставлении домой и т. д. Все происходит уже после отречения.
Румянцев кратко рассказывает о следствии и суде, «о царевичевой девке» Евфросинии, давшей ценные показания, «за что ей по царскому милосердию живот дарован и в монастырь на вечное покаяние отослана». Затем сообщается о пытках и казнях разных сообщников Алексея, о смертном приговоре ему: «Светлейший князь Меншиков, да канцлер граф Гавриил Головкин, да тайный советник Петр Толстой, да я и ему то осуждение прочитали. Едва же царевич о смертной казни услышал, то зело побледнел и пошатался, так что мы с Толстым едва успели под руки схватить и тем от падения долу избавить. Уложив царевича на кровать и наказав о хранении его слугам да лекарю, мы отъехали к Его царскому величеству с рапортом, что царевич приговор свой выслушал, и тут же Толстой, я, генерал-поручик Бутурлин и лейб-гвардии майор Ушаков тайное приказание получили, дабы съехаться к Его величеству во дворец в первом часу пополуночи».
Румянцев не понимал, зачем его вызывают, а когда явился, застал кроме Петра также царицу и троицкого архимандрита Феодосия. Петр плакал, сетовал на Алексея, но заявил: «Не хочу поругать царскую кровь всенародную казнию, но да совершится сей предел тихо и неслышно». Румянцев далее рассказывает, как был поражен этим приказом, «ибо великость и новизна сего диковинного казуса весь мой ум обаяла, и долго бы я оттого в память не пришел, когда бы Толстой напамятованием об исполнении царского указа меня не возбудил». Четверо исполнителей идут в крепость. Ушаков отсылает стражу к наружным дверям – «якобы стук оружия недугующему царевичу беспокойство творит», и в крепости не остается никого, кроме царевича. Входят в камеру, Алексей спит и стонет во сне. Пришедшие рассуждают, как лучше: убить ли царевича, пока спит, или разбудить, чтобы покаялся в грехах. Решились на второе. Толстой разбудил Алексея и объяснил ему, что происходит:
Едва царевич сие услышал, как вопль великий поднял, призывая к себе на помощь, но из того успеха не возымев, начал горько плакатися и глаголся: «Горе мне, бедному, горе мне, от царские крове рожденному! Не лучше ли родиться от последнейшего подданного!» Тогда Толстой, утешая царевича, сказал: «Государь, яко отец, простил тебе все прегрешения и будет молиться о душе твоей, но, яко монарх, он измен твоих и клятвы нарушения простить не мог… приими удел свой, яко же подобает мужу царской крови, и сотвори последнюю молитву об отпущении грехов своих». Но царевич того не слушал, а плакал и хулил Его царское величество, нарекал детоубийцею. А как увидели, что царевич молиться не хочет, то, взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас, кто же именно, от страха не упомню, говорит за ним: «Господи! в руцы твое предаю дух мой!» Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Тогда той же, мню, яко Бутурлин, рек: «Господи! упокой душу раба твоего Алексия в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!» И с сим словом царевича на ложницу спиною повалиши, и взяв от возглавия два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, ондеже движения рук и ног утихли и сердце битяся перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разбирать не мог, ибо от страха близкия смерти ему разума потрясение сталося.