Семья

Тосон Симадзаки

Санкити пошел переодеваться. О-Кура все говорила и говорила о чем-то своем с о-Юки. Достав несколько белых выстиранных таби, о-Юки посмотрела на них и улыбнулась.

— Больше двух раз не надевает. Не настираешься на него.

Она выбрала таби, у которых был вид получше, и дала их мужу. Санкити разорвал скреплявшую их нитку, и с трудом натянул севшие после стирки таби.

— Есть что-нибудь из Маньчжурии? — спросил он, возясь с застежкой.

— Только что получили письмо. Пишет, что здоров, работает. Передает всем поклоны.

—

Пусть ему будет во всем удача.

— Хорошо бы...

— Денег еще не прислал?

— Какие там деньги... Пишет еще, что нашлись и в той земле добрые люди, смотрят за ним.

О-Кура, чувствовавшая себя очень одиноко после отъезда мужа, с особым ударением произнесла слово «добрые». Санкити вышел на улицу.

Морихико был дома. Он только что вернулся от телефона, когда Санкити пришел к нему. Попросив брата подождать, Морихико сел за стол и принялся писать письмо, ловко бегая кисточкой по бумаге. Перечитав написанное, он запечатал конверт и, повернувшись к Санкити, хлопнул в ладоши. Вошла горничная.

— Письмо спешное, — сказал он, протягивая горничной конверт. — Отправьте немедленно.

Покончив с делами, он повернулся к брату.

— У меня к тебе просьба... — начал Санкити. Морихико с первых слов догадался, какая просьба у брата.

— Подожди-ка! — Морихико встал, вынул из шкафа коробку с конфетами.

— Не мог бы ты заплатить в этот раз мою долю за Содзо?

— И ты с тем же, — усмехнулся Морихико. — А я думал, что хоть у тебя есть деньги. Да и сам я до сих пор еще не послал... Да, значит, мы оба сейчас в одинаковом положении.

Заговорили о Содзо и о семье Минору.

— Вот уж несчастье с этим Содзо. Только человек и способен, когда болен, жить так долго. В мире животных его давно бы уже сожрали, — кипел негодованием Морихико.

— Как ни тяжко тебе приходится, но, пока жив, надо жить. Ты думаешь, Содзо легко?

— Конечно, нелегко. Но как он себя ведет! Раз уж так случилось, что ты болен, калека, так смирись, делай то, что тебе говорят, не лезь на рожон. А то ведь он еще и скандалит! Нет, он добьется, что все от него откажутся!

— Я уж теперь и не знаю, хорошо это или плохо, что мы вот так всю жизнь тянем этот воз, помогаем родным. Ты как считаешь?

Морихико ничего не ответил. Санкити продолжал:

— Все, что мы сделали для братьев, все пошло впустую... Никаких плодов! Для чего мы поместили Сюн в педагогическое училище? Чтобы она стала учительницей и помогала матери. А что оказалось? У нее, видите ли, нет склонности к педагогической работе. И с ее сестрицей то же самое. Мы все жалели ее: «слабенькая, слабенькая», вот и вырос слабый человек. Одному мы их действительно научили — надеяться на нас. А вот Натура считает, что помогать родственникам нельзя, только плодишь бездельников. Давать родным в долг — последнее дело: и себе, и им хуже делаешь.

— Гм, а в этом, пожалуй, есть смысл, — рассмеялся Морихико. — Старый

Нагура — человек умный. Видимо, не зря говорят, что у него сильный характер. Поэтому его семья и процветает. А может, еще почему? О чужой семье трудно что-нибудь сказать. О себе я скажу, что считаю свою жизнь правильной. Говорят, что вот я всю жизнь скитаюсь по гостиницам, неизвестно чем занимаюсь. А я за все время у старшего брата и гроша не попросил. Да еще его семье помогал. Я не помню, чтобы кому-нибудь когда-либо причинял неприятности или беспокойство.

— Это верно, конечно. Но до каких пор можно помогать? Ну, месяц, два, а то помогаешь всю жизнь, и конца-края этому нет. Нелегко ведь...

— Ты прав. Другой раз просто не знаешь, как выкрутиться.

Выговорившись, Санкити почувствовал, что ему стало легче. Он решил, что денег где-нибудь найдет. А пока есть на свете слабые люди, помогать надо. «Дадите есть — поем, а нет — ну и весь разговор», — вспомнились ему слова прикованного к постели Содзо. Что ни говори, а характер у братца есть.

— Мне очень жаль, что я ничем не могу сейчас помочь тебе, — говорил Морихико, провожая брата.

О-Сюн торопливо шла к дяде Санкити. Жених о-Сюн, так же как и она, принадлежал к старинной семье. Человек он был мягкий, нерешительный. И о-Сюн пришлось приложить немало старания, чтобы помолвка состоялась. Однажды переговоры прервались, потом снова возобновились. Дяди, стараясь уладить дело по всем правилам, забывали порой о ее сердце. «Делайте, как вам угодно», — заставляла себя отвечать о-Сюн, но ей очень хотелось, чтобы скорее сыграли свадьбу.

Некоторые действия дяди Санкити повергали ее в изумление. Однажды Санкити выступил с публичной лекцией. О-Сюн вместе с о-Нобу пришли послушать и сидели на отведенных для женщин местах. Она до сих пор помнит дядины слова: «Пусть наконец у женщин откроются глаза, и они будут относиться к мужчинам, как они того заслуживают». Но как сделать, чтобы у женщин открылись глаза, этого Санкити не объяснил. А сам всю жизнь думал только о себе, потакая всем своим желаниям.

Но сильнее всего о-Сюн огорчало то, что дом Коидзуми день ото дня хирел. Она не могла думать без слез о разорении семейного гнезда.

У ворот с Танэо на руках стояла о-Юки, показывая сыну проходивший мимо оркестр.

— Хорошо на спине у мамы, а, Танэтян? — спросила о-Сюн.

Санкити был наверху. Сегодня ему работалось. О-Сюн тихонько вошла и поздоровалась. Санкити нахмурился и сделал строгое лицо.

— Дядя, вчера к вам приходила мама... — начала о-Сюн.

— Да, да, я ждал тебя, входи, — пригласил племянницу Санкити.

Как изменился дядюшка с того лета, когда они с о-Нобу жили в его доме. Какой он был веселый тогда, любил строить смешные рожи, морщил нос, кривил губы, — словом, вел себя, как маска в старинных драмах Но²⁰. Теперь он почти никогда не улыбался ей.