Серебряная подкова
Шрифт:
– Еще ведь нашу гимназию кончил, - объясняли Коле.
– В Преображенском полку служил. А сам хуже ката.
Ему бы место на каторге, надзирать за разбойниками...
От оживленных разговоров гул стоял в столовой. Старшеклассники держались отдельно, с достоинством, говорили тихо, и в голосе многих прорывались уже басовые нотки.
После обеда гимназистов парами повели в нижний рисовальный класс. Увидев братьев, Коля вспыхнул, отошел в дальний угол и сел там на задней скамейке.
Алеша и Саша с тревогой следили за ним издали, не понимая,
Молодой красивый учитель рисования Федор Иванович Чекиев ни в чем не походил на Краснова. Этот - воспитанник Петербургской Академии художеств любил свое дело и был тактичен с гимназистами. Хотя и старался порой как можно строже смотреть на своих учеников, но из-под густых бровей умные глаза его всегда блестели добротой.
Коля, однако, не сразу проникся к нему доверием. Начальные приемы рисования, показанные Чекиевым, казались .ему странными. Дома он с увлечением рисовал с натуры животных и птиц, а тут Федор Иванович заставлял его чертить какие-то палочки.
– Голову держи прямо. Язык не показывай: он тебе не помощник, улыбнулся Чекиев, похлопав Колю по спине.
– Люди научились рисовать уже давно, - продолжал on рассказывать, обращаясь ко всему классу.
– Первые письмена состояли тогда из рисунков. До нас дошли древние изображения на скалах, на каменных плитах, но многие из них еще не разгаданы...
Ученики слушали его и рисовали с увлечением.
"Так, бывало, проводил свои уроки дядя Сережа", - подумал Коля.
Когда прозвенел звонок, он быстро поднялся и хотел было выйти раньше братьев, но в дверях показалась грузная фигура Упадышевского.
– Лобачевские, - объявил он басом, - пойдемте вниз.
Там ожидает вас матушка.
Прасковья Александровна стояла в приемной комнате.
Увидев сыновей, она кинулась им навстречу:
– А вот и мои ученики! Ну, как? Понравилась гимназия?
– Понравилась!
– ответил Саша.
– Тут хорошо!
– заверил радостный Алеша.
– Еще бы не понравилась!
– вмешался в разговор Упадышевский.
– Ведь сюда учиться едут со всех концов:
из Тобола, Бухары, Тифлиса, на лошадях, а то и на верблюдах...
– Мы тоже ехали на лошадях!
– похвалился младший.
Но мать в это время тревожно смотрела на молчавшего Колю. Нагнувшись к нему, она шепнула:
– Не расстраивайся, Колюшка, все наладится, вот увидишь...
– Да, мама, я тоже думаю, что все будет хорошо...
Упадышевский проводил Прасковью Александровну до
выхода. Вернувшись, он сказал:
– Теперь все трое отправляйтесь в контору, там спимут с вас мерку, чтобы сшить гимназическую форму.
Скучно и медленно, как тяжелый сон, тянулись для Коли последние уроки этого первого дня в гимназии. Были минуты, когда ему казалось, что не семь часов, а по крайней мере полмесяца прошло с того момента, как поднялись они по широким ступеням парадного крыльца и с трепетом открыли огромные двери этого здания.
После уроков мальчикам показали места их в спальнях:
Алеше и Саше -
Вечером, в шесть часов, очередной пронзительный звонок возвестил о том, что все должны вернуться в классы - "к завтрашнему дню" твердить уроки. Ученики снова заполнили грязные, неприбранные с утра комнаты. Началась нудная зубрежка. Многие учили уроки вслух, заткнув уши, чтобы шум им не мешал. Тут же сидел за столом дежурный воспитатель, но тот и не пытался навести порядок. Наоборот, взяв толстую книгу из шкафа, читал ее с таким упоением, будто в классе он был один.
Следуя примеру своих соседей, Коля тоже попробовал заткнуть уши. Но в голове гудело, и шум класса напоминал ему отдаленный гул Макарьевской ярмарки. С отчаянием убедившись, что не может понять ни слова из прочитанного вслух, он отложил тетради в сторону.
Звонок на ужин застал его все в том же безнадежном состоянии: уроки не были готовы.
Кушать после такой зубрежки совсем не хотелось. Коля с трудом кое-как проглотил две-три ложки постной овсяной каши, только лишь затем, чтобы не приставал дежурный.
Потом всех отвели в зал размяться. Многие, особенно младшие воспитанники, бегали охотно, играли в пятнашки, громко стуча башмаками. Коля вынужден был пробежать несколько раз по залу, чтобы отдохнуть от ходьбы в строю, но в игру не вступал - и на бегу не покидала его неотвязная мысль: "Уроки-то не выучены. Что же будет завтра?"
Наступило время отбоя. Под строгим контролем комнатных надзирателей воспитанники разошлись по своим спальням и, раздевшись, улеглись на жесткие кровати с мочальными тюфяками.
– И чтобы не было тут болтовни. Спать!
– скомандовал пучеглазый надзиратель, когда все натянули на себя колючие солдатские одеяла, пахнущие клопами.
Тяжело ступая, он взял сальную свечу и вышел из камеры. Но странно: тяжелые шаги за дверью внезапно стихли.
– Что ж это? На цыпочках дальше пошел?
– спросил удивленный Коля.
Миша прикрыл рот рукой, чтобы не рассмеяться:
– Держи карман шире - на цыпочках! Он теперь битый час у двери будет стоять - подслушивать. Кто говорит, кто смеется - всех перепишет. А завтра - на расправу.
Грозное слово "завтра" заставило Колю забыть и надзирателя, и гнусное подслушивание. Мальчик заметался на кровати. В не прикрытые занавесками окна смотрела яркая луна, какая-то неприветливая, совсем не та, что заглядывала в уютную домашнюю спальню в Нижнем. Заглядывала смело, а не подглядывала, как сейчас. Она даже похожа то на Яковкина, то на его верного слугу - надзирателя, что прижимает сейчас ухо к дверной щели, а завтра побежит к нему с доносом.
Постепенно измученные за день гимназисты засыпали, но сон их был неспокойным. Одни, правда, шумно храпели, но другие что-то бормотали во сне и жалобно вскрикивали, видимо, переживали дневные события. Кто-то громко застонал, кто-то всхлипнул...