Серебряная тоска
Шрифт:
"Не верую потому что нелепо Над пустыней не плачут грозы Для чего измученному небу Проливать в песок свои слёзы Обнажать свои молнии-раны Испускать свои громы-стоны Чтоб умилостивить варана И разжалобить скорпиона?"
Был удивлён самим собой. Даже несколько возгордился. Наслаждаясь гордостью, попытался писать ещё. Получились гадости. К самому себе остыл. В этом взвешенном состоянии, не ожидая от себя ничего большего, познакомился он с Мариной Румянцевой, с которой каким-то образом прожил пятнадцать лет. Детей он, слава
Начал, впрочем, крепко пить. С шарико-подшипникового его уволили. Стал подшабашивать на Саратове-Товарном, ибо никакой чёрной работы не гнушался. А работа и впрямь была чёрной - разгрузка угля. Чаще же всего наблюдали его в пивнушке на Сенном Рынке, где он брал пиво на вынос и потреблял его, сидя под навесиком, попутно обдирая воблу и философствуя в пространство. В собеседниках Митяй не нуждался. Жил он жизнью животной и простой. Желал лишь, чтобы все оставили его в покое. И, в конце концов, все оставили его в покое. Завсегдатаи пивнушки, прочувствовав его натуру, уже и не пытались подлезть к нему с разговором, но с удовольствием перешёптывались в его адрес - ведь в подобных российских заведениях всегда необходимо найти какого-нибудь чудака, о котором можно было бы пошептаться. Митяй не обращал на это внимания, а, скорей всего, и вовсе не замечал шёпот у него за спиной.
Но каждую ночь снилось ему теперь одно и то же: он - волк, бегущий по чёрному лесу, непонятно, от кого или за кем, но знает, что надо бежать, и вот взбегает он на совершенно облысевший холм посреди леса, и перед ним распахивается всё небо с серебрянным кружком луны, и ему хочется не то вознести небу молитву, не то поведать луне сразу все свои стихи, он задирает лицо - нет, морду - вверх, раскрывает рот - нет, пасть - и оттуда вырывается хриплый волчий вой. И просыпается Митяй с совершенно мокрым лицом, с тоской бессилия, что ничего он со своей трижды опаскудевшей жизнью поделать не сможет.
"С серебряной тоской, - вдруг подумал Митяй, сидя под навесиком с пивною кружкой в руке.
– Серебряной, как луна над холмом".
"С сербряной тоской", - подумал я, сидя в Колькином ларьке со стаканом коньяка "Армения" в руке.
"С серебряной тоской", - неожиданно для меня подумал Колька, наблюдая, как я пью его коньяк.
"С серебряной тоской", - подумал Русланчик, глядя на часы и подсчитывая, сколько осталось до конца работы, до встречи с Игорем.
"С серебряной тоской", - подумал Серёжка, слушая звуки похоронного марша, провожающие в последний путь бывшего начальника штаба дивизии.
"С серебряной тоской", - подумал Петро, бывший угольный напарник Митяя, ставшего некогда для него, Петра, чуть ли не отцом родным. А теперь Петро со всей серебряной тоскою знает, что не вернётся к Митяю никогда.
"С серебряной тоской", - снова подумал
"С серебряной тоской", - подумали ВСЕ.
– Спасибо за коньяк, Колька, - сказал я обожжённым ртом, отставляя пустой стакан.
– Пойду.
– Куда?
– Неважно. Юрочке привет. Дай бутылку водки на дорожку.
На "Абсолют" Колька не расщедрился, пришлось брать бутылку "Смирнова". С бутылкой подмышкой ввалился я в Серёжкину сторожку.
– О!
– воскликнул Серёжка - Кого мы видим! L'ange a tombe sur la terre!
– Est tombe, - механически поправил я.
– Чего?
– не понял Серёжка.
– Говорю, est tombe. " Tomber " спрягается в перфектном времени с "etre", а не "avoir".
– Ну-ну, - только и сказал Серёжка, - ты что, на досуге повторяешь школьный курс французского?
– Зачем повторять? Я и так его знаю.
– Хе. А что ты ещё знаешь?
– Серёжка с явным удовольствием таращился на оттопыреный карман моего пальто, угадывая в нём бутылочку.
– ВСЁ, - спокойно ответил я.
– Даже жить неинтересно.
– Да-а, - притворно вздохнул Серёжка, - как я тебя понимаю... Я, кстати, тоже знаю, что у тебя в кармане лежит.
– И я. А ещё - где ты сегодня от Корнеича бутылку заныкал.
– Э?
– Серёжка с недоверием посмотрел на меня.
– Ну, и где?
– На дне пожарной бочки с водой, что на дворе стоит. И не противно тебе?
Во-первых, мокро, во-вторых, холодно, в-третьих, грязно - там же всякая дрянь плавает.
– Тэк-с, - протянул Серёжка, - уж не моей ли бутылкой твой карман оттопыривается?
– Побойся Бога, Серж. У тебя ж "Перцовка" из Центрального гастронома, а у меня "Смирновская" из Колькиного ларька.
– Мистифицируешь?
– нахмурился Серёжка.
– Бог с ней, с водкой, откуда про ЦГ узнал?
– Следил за тобой с утра. Надел чёрные очки, шапку-ушанку до колен и так, никем не замеченный, ничем не выделяясь, следовал за тобой по пятам. Когда ты оборачивался, я приседал, и ты меня не видел. Шапку и очки я после подарил нищему, который тут же начал приседать. Теперь ты знаешь всё.
– Идиот, - прокомментировал Серёжка.
– Юродивый. Это тебе нужно шапку и очки подарить, чтоб ты приседал.
– Нет, Серёнечка, не идиот. Идиоты не знают диаметра Солнечной системы, язык суахили, доказательства теоремы Ферма и того, что нынешнее твоё место на кладбище обошлось тебе в своё время (7сентября 1980 года) в тысячу рублей, перетекших из кармана твоего папы Василия Игнатьевича в карман твоего шефа Петра Алексеевича, который за те же деньги отмазал тебя от армии с диагнозом "плоскостопие". Откуда такие деньги взялись у твоего папы - умолчу. Но ты понимаешь...
– Заткнись, - зло оборвал меня Серёжка.
– А Корнеича я, суку, приморю.