Серебряная тоска
Шрифт:
– Врёшь, - весело сказал Геккерн.
– На самом деле ты это обожаешь.
– Терпеть не могу.
– Обожаешь.
– Терпеть не могу.
– Врёшь.
– Что-то вы развеселились, рара - Я развеселился? Я развеселился? Я скорблю.
– О чём?
– О тебе. О себе. О жизни своей проклятущей.
– Только без истерик, рара.
– На сегодня более не дождёшься, сыночек. Нет у меня ни сил, ни желания истерики с тобой устраивать. Главное я сделал - от дуэли тебя уберёг. На всё остальное - воля Божья. Только чую - если и дальше за Пушкиной ухлёстывать будешь, то и Божьей воле прискучишь. Впрочем, ты ведь к сестре её сватаешься.
– Не возражаю, батяня.
– Катерина Николавна - барышня в меру затурканая, - сыто произнёс Геккерн, соприкоснувшись своим бокалом с Жоржиковым.
– Ну и что?
– прянул тот.
– Да ничего. Просто мне спокойнее.
– Темните, - сказал Жоржик, но коньяк тем не менее выпил.
– Если бы ты был чуть умнее, - Геккерн дотянул свой коньячок, - ты бы понял, что я не темню. А если бы я был чуть умнее, я бы тебя так не любил. Иди спать, Жоржик. В свою спальню. А я - в свою.
Приёмный отец обнял приёмного сына и удалился. Жорж-Шарль налил себе ещё бокал коньяка, выпил его отнюдь не по-французски - залпом и отправился в свою опочивальню. В опочивальне раздевался он нарочито медленно, размышляя почему-то не о будущей своей жене Екатерине Николаевне Гончаровой, не о Наталье Николаевне Пушкиной, ни даже о нидерландском после бароне Геккерне, а о его деревянной лошадке.
"А вот у меня в детстве не было деревянной лошадки. И ничего, что могло бы её заменить. У меня, кажется, вообще было детство без детства. Строгая немецкая мама... Вечно униженный отец... Барон д'Антес... Мне бы к Геккерну благодарность испытывать... А я его только ненавижу... Дурак на деревянной лошадке".
Последняя мысль развеселила Жоржика, он рассмеялся да так, смеясь, и уснул.
Два с небольшим месяца спустя состоялась свадьба барона Дантеса-Геккерна и Екатерины Николаевны Гончаровой. Войдя в Пушкинскую семью, Дантес вдруг начал по-новой ухлёстывать за Натальей Николаевной. Взбешённый Пушкин написал обидчику оскорбительное письмо. Дантес вызвал Пушкина на дуэль. 27 января 1837 года дуэль состоялась.
* * *
Я допил мерзейший "Арпачай", ублюдочного сына азербайджанской ликёро-водочной промышленности, и покинул молочное кафе, в котором вряд ли уж когда отведаю любимых с детства коктейлей. На миксерный стакан мороженого сливочного 150 г., молока 200 г., сиропа 40 г. (две маленькие пластмассовые стопочки). Пора к Кольке - пить коньяк "Армения".
Снежный дождь на улице превратился в гадчайшую изморозь, нещадно колющую щёки. Я пробежал двадцать метров поперечены проспекта и затарабанил кулаком в фанерную дверь Колькиного ларька.
– О!
– удивился Колька открывая дверь.
– Какими судьбами?
– Колька, - сказал я, бесцеремонно протискиваясь в дверь, - дай я на тебя дыхну.
– И, не дожидаясь разрешения, дыхнул всеми парами.
– Бе-э, - скривился Колька, - что за гадость ты пил?
– "Арпачай", - покаялся я.
– Посему теперь хочется чего-нибудь благородного.
Коньяку "Армения", например. У тебя ведь ещё полтора ящика осталось.
– А ты-то откуда знаешь?
– звякнул челюстями Колька.
– Рыбка на ушко нашептала. Одна знакомая аквариумная рыбка. У тебя есть знакомые аквариумные рыбки?
– Какие рыбки?
– Да никакие. Шутить изволю. Ты, Колька, крышку, крышку-то лавки открой, на которой сидишь - особенно когда фининспетор приходит, и бутылочку достань.
Колька побледнел.
– Ты откуда... вообще?
– Я из джаза, - нагло ответил я.
– Но ведь Юрочка не может... Юрочка-то откуда знает?
– А Юрочка-та ниоткуда ничего не знает, - заверил я.
– Он ведь не аквариумная рыбка.
– А кто аквариумная?
– Я, - ответил я.
– Вы ведь сами наградили меня всезнанием. Ну, так сами ж и выгребайте. И не пугайтесь.
– Чем мы тебя наградили?
– Вселенским разумом, БЛЯДЬ! Разливай коньяк.
– Так то ж прикол, - сказал Колька, разливая коньяк по мутным стаканам и тушуясь до рдения.
– Ну, так давай выпьем за ваш прикол. Он мне многое принёс. Я теперь в автобусах могу без билета ездить.
Колька хлопнул себя по щекам.
– Игорёк, мы ведь не хотели ничего плохого.
– Так ничего плохого и не случилось. Езжу в автобусе без билета, пью с тобой коньяк "Армения"... Где ж плохое?
Колька ещё что-то говорил, шевеля губами, но я его уже не слышал. Я подумал:
почему это Геккерн вообразился мне жирным и коротконогим? Я ведь знаю, что он был худощав и довольно высокого роста, никаких сальных прядей у него не было, поскольку он лысел, зато имелась бородка без усов, которую почему-то называют "шведской", хотя носили её в основном голландские шкиперы. Н-да, человеку с воображением нечего бояться, кроме собственного воображения. И почему это, кстати, моё воображение воображает только известных мира сего? Пушкин...
Пушкин... А вот хотя бы... хотя бы ... Ну вот Митяй с разгрузки угля. И из бара "Солнечный". Раки...
Митяй родился под созвездием рака. В недоброй памяти 1936 году. Детство его, невзирая на начавшуюся войну, было солнечным и безоблачным. Папа его был отмазан от фронта службой в райвоенкомате. И когда со службы возвращался он домой, маленький Митяй забирался под печку и баловался оттуда: приклеивал фальшивые усы, шевелил ими и спрашивал:
– Чо, похож я на терикана?
Папаня ласково глядел на сынка и говорил:
– Как хуй на Эйфелеву башню. Вылазь оттудова, дурило.
Когда пришло время, Митяй вступил в пионеры, когда пришло другое время - в комсомольцы. Будучи комсомольцем, претерпел он публичное развенчание "отца народов". В отличие от многих его сверстников событие это его не потрясло. С таким же равнодушием перенёс он за три года до этого и смерть вождя. Теперь его, военнослужащего срочной службы танкового полка под городом Гомелем Белорусской ССР, тревожила лишь одна мысль: не начнётся ли новая война. И, как это всегда бывает, война не замедлила начаться. Танковые войска были брошены на подавление венгерского восстания. Каждый солдат и каждый офицер в части трясся, ожидая приказа выступить на Будапешт. Но приказа для подгомелевской танковой части не последовало. Так что Митяй не участвовал. Приблизительно в то же время написал он первое своё стихотворение, двустишье: "Венец несбывшихся надежд - я не поеду в Будапешт".Собственное словоизлияние удивило его гораздо больше событий того года. Удивило настолько, что он решил об этом забыть. Вернулся из армии, зажил прежней жизнью, поябывал соседских девчонок, потом вдруг: "Я из армии вернулся, будто заново проснулся". Устроившись на конвейер саратовского шарико-подшипникого завода, сподобился до четверостишей и даже небольших стихов.