Шпага Софийского дома
Шрифт:
К сожалению, этого не хотели понять ни бояре, ни простые новгородцы, таившие жгучую обиду на жадных и властолюбивых бояр, на казнокрадов-дьяков, на высшее духовенство, своим богатством могущее поспорить с каким-нибудь венецианским дожем. Все меньше справедливости видели они в республиканском устройстве, все меньше толку ждали от веча, все больше накапливали усталость от политической жизни. Многие уже и не ходили на Вечевую площадь, не прислушивались к звону вечевого колокола - им было уже все равно, кто ими будет править. Жаль. Если б они только знали...
Бояре... Жадные новгородские бояре... Умные новгородские бояре... Коварные... Хитрые...
Где
Олег Иваныч обернулся к Олексахе:
– Проверь московских...
Тот кивнул, бросил поводья Гришане, с криком "Слава православному государю!" ввинтился в толпу.
А толпа разгоралась страстью. Свалка на мосту перерастала в побоище. Что дубины - в ход пошли ножи и кинжалы. Все чаще лилась кровь, все больше тел летело с моста в холодные воды. Не участвующие в драке (а не пробиться было!) сторонники обеих группировок метали в дерущихся камни.
Много было и зрителей по обоим берегам. Кричали, свистели, смеялись, плакали, потрясали гневно руками. Совсем как на футболе.
Что делалось на вече, на площади, Олегу Иванычу было не видно. Наверняка - то же, что и на мосту, только, может, не в таких масштабах - на мост-то прорвались самые озверелые, упертые, отмороженные. А может - хорошо оплаченные?
Лишь к полудню утихло побоище. Сам владыко - архиепископ Новгородский Феофил - вышел с хоругвями к мосту, увещевал.
Народишко расходился постепенно. Первым опустел мост - лишь чернели кое-где растоптанные толпой трупы, на них падал, не таял, мокрый ноябрьский снег. Он шел все сильнее, заметал следы крови, ложился на крыши домов, на купола храмов белым промозглым саваном.
Присланная посадником команда убирала трупы. Священники отпускали грехи умирающим. Мимо Олега Иваныча пронесли юношу - почти мальчика - с раздавленной грудной клеткой. Юноша хрипел, умирая, на губах его пузырилась кровавая пена, бледное лицо было искажено невыносимой болью. Он что-то хотел, этот мальчик, просительно смотрел на Олега серыми, цвета неба, глазами.
Первым догадался стоявший рядом Гришаня. Бросился к священнику, схватил за руку...
Еле успел прочитать молитву, как раздавленная грудина юноши изогнулась дугой, хлынула изо рта темная, почти черная, кровь.
– Упокой, Господи, душу его, - тесно прижимаясь к Олегу, прошептал Гришаня. По щекам отрока катились слезы.
– Может... и вправду лучше у московитов?
– Он повернулся к Олегу, вытер мокрые глаза, сглотнув слюну, молвил: - Зачем, зачем все это нужно, Господи? И кому?
Худенькие плечи Гришани сотрясались в рыданиях.
– Зачем - не знаю, - погладив отрока по голове, тихо сказал Олег Иваныч, - но кому - выясним. Не плачь, Григорий, не надо. Не думаю, что на Москве лучше.
А снег все шел, густо-густо, повалил вдруг целыми хлопьями, словно желая скрыть случившееся плотным своим покрывалом.
Вечером, дома, на Ильинской, Олег Иваныч выслушал доклад Олексахи. Как выяснилось, промосковски настроенную группировку тоже финансировал боярин Ставр, только сильно таился - через третьих людей действовал. Если б не старые Олексахины связи среди мелких торговцев - вряд ли обнаружилось бы истинное лицо благодетеля московитских. Боярина Ставра. Одной рукой
Когда Олексаха ушел, в дверь заглянул Пафнутий, молвил:
– Человек приходил с Софийской стороны, грамотку оставил!
Протянул осторожно бумажный свиток - не бересту какую-то.
"Господин Олег, что же не придешь ты ко мне, если обидела я тебя чем, то не моя вина. Жду тебя завтра, после обедни, на своей усадьбе - ты знаешь, где. Поговорить нам давно надо. Софья".
Внизу приписка, торопливо, напоследок:
"Если не сможешь после обедни, прииди и после полудня, и в вечер, все одно ждать буду".
Эх, Пафнутий, Пафнутий, забывчивая душа, что ж ты раньше-то записку эту не показывал...
Олег Иваныч уже бросился было собираться, красивую рубаху натянув, остановился: в записке-то сказано "завтра приходи", а не сейчас, на ночь глядя. Что ж, завтра так завтра.
Плохо спал в ту ночь Олег Иваныч, ворочался с боку на бок, вставал квас пить не однажды. Обедню отстоял в Софийском храме, с Феофилом, Варсонофием, Гришаней. Нетерпеливо отстоял, кресты клал торопливо, да молитвы чел невпопад - не о Боге думал. О Софье. Душа его давно уже в хоромы боярыни летела...
После обедни вскочил на каурого - только и видели, его на дворе владычном. Из Детинца выехав, свернул на Новинку - зачавкали копыта по грязи, с мокрым снегом смешанной. По бокам снег лежал белым-бело, не таял, мальчишки у дороги играли в снежки, кидались, попали в коня боярина важного, что проезжал со свитою мимо. Ругался боярин, кулаком грозился. Кивнул свите - те нагайки вытащили, да только сорванцов-то и след давно простыл станут они нагаек дожидаться, фига! Ищи свищи...
Олег Иваныч усмехнулся, пропустил, посторонившись, боярина со свитой, коня пришпорил. По сторонам - сказка. Деревья белым инеем покрыты, словно изо льда выложены. Небо темно-голубое, солнце блескучее - отражается в снегу брильянтовой россыпью, в крестах на храмах зайчиками золотыми играет. Легко дышится, славно - уходит распутица осенняя, грязь, да жижа, да лужи, зима-зимушка идет, а ну - дорогу! Разрумянился с морозца Олег Иваныч волосы длинные волнами из-под шапки золотистыми разлетелись, бородка модная на ветру кучерявилась - девки на пути засматривались. А ничего попадались девки-то... Подкрутив усы, Олег Иваныч свернул на Прусскую. Блестели вдали купола церквей: Михаилы да Вознесения, синело над крестами небо, солнышко светило ласково, не грело, правда, так, чай, и не лето.
Вот и хоромы боярыни. Стены - тесовые бревнышки, ворота дубовые, железными полосами обитые, попробуй, вышиби. Спешился пред воротами Олег Иваныч, постучался вежливо рукоятью шпаги.
– Здрав будь, господине!
– распахнув ворота, поклонился слуга Никодим. Олег Иванч кивнул, бросил Никодиму медяшку, глянул вокруг приметливо. До чего ж красив терем боярский! В три этажа, с подклетью каменной. Верх деревянный, резной, с узорочьем, в окнах слюдяных солнце оранжевым пламенем плавится... крыльцо высокое, резное, узорчатое. А кто это там, на крыльце-то, не сама ли хозяйка? Она и есть: в шапке собольей, в шубейке, золотой парчой крытой. Из-под шубейки, на плечи накинутой, летник аксамита зеленого, травчатого, узорами разными вышитый. С чего бы это принарядилась эдак боярыня?