Шпага Софийского дома
Шрифт:
Олег Иваныч поднялся на крыльцо, поклонился, здороваясь.
– Здрав будь и ты, господине!
– улыбнулась боярыня, пригласила гостя в хоромы.
Чистота в горнице, порядок, аккуратность. Мебель вдоль стен немецкая шкафы, да комоды, да полки. На полках книги - четьи-минеи, гиштории разные, большей частью нерусские. На столике у окна, у лавки, медвежьей шкурой покрытой, небольшая книжица, раскрытая, страницами вниз положена, видно, только что читала боярыня. Олег Иваныч взгляд метнул любопытства ради... Не наша книжица. Латыньская... или греческая. Эсхил какой-то...
Усадив гостя за стол, боярыня хлопнула в ладоши. Вмиг набежали слуги с яствами: кашами, да закусками, да пирогами, да киселями, да прочим. Мальвазеи два кувшинчика серебряных. Олег Иванычу сразу, как за стол сел, фильм некстати вспомнился, про Ивана Васильевича. Некстати - потому как смех его стал вдруг разбирать, а не хотелось смеяться - ну, как обидится, Софья-то...
– Не изволишь ли, матушка, чего еще?
– поклонился Никодим.
Боярыня головой покачала:
– Оставьте нас!
С поклонами вышли слуги.
Софья взяла в руки кувшин, самолично налила вина себе и гостю.
– Выпьем, Олег Иваныч, за нашу дружбу!
Хоть и пила боярыня, однако себя блюла - держалась строго, да и волосы, по обычаю, под узорчатым платком скрывала. Постепенно разговор завязался. Собственно, говорила-то, в основном, Софья. Олег Иваныч лишь головой качал, да поддакивал время от времени.
Поблагодарив Олега за спасение от разбойников во время Тихвинского богомолья, боярыня легко перешла на более насущные темы городской политики. Хвалила Арбузовых, Астафьевых, Борецких "за гордость да честь новгородскую", ругала ивановских купцов, что боле о мошне своей думают, нежели о республике Новгородской, к новому владыке Феофилу относилась нейтрально, поскольку знала его плохо.
– Говорят, ни рыба ни мясо Феофил-то, - задумчиво произнесла боярыня. И орденских посланцев, сказывают, на Торге видали, и на Москву Феофил отъезжать мысли имеет, к митрополиту Филиппу...
– Умен Феофил, - осторожно вставил слово Олег Иваныч.
– А Иван, князь московский, силен уж слишком.
– Иван, князь московский...
– эхом повторила боярыня.
– Слышала такое: будто третье лето тому, как скончалась супруга его, а тело мертвое, супруги-то, разошлося, вздулося - видно, околдовали, извели бабу. Так и Иван подумал, выяснил - пояс княгини бабке-колдунье носили... Нашли - кто, да в Москве-реке утопили. Один лекарь упасся, Герозиус...
– Как-как?
– Герозиус, а что?
– Да нет... так, имечко уж больно знакомым показалось...
Так и текла беседа. Ни о чем, можно сказать. О главном - боярине Ставре и тайной встрече в часовне - не было произнесено ни слова. Сама боярыня старательно избегала этой темы, и стоило Олегу произнести имя Ставра, тут же ловко переводила разговор на другое. Видно было, что даже произносить имя боярина неприятно Софье.
– Да уж, черт с ним, со Ставром, - махнул рукой Олег Иваныч.
– Злобен зело да хитер, аки змей.
Софья вздохнула, замолкла, задумалась о чем-то своем.
– Сказывают, жила когда-то одна девица, - подняв глаза, тихо произнесла она, - и был у нее брат, коего
Снимал он с сестры буйну голову,
И брал он со костра дрова,
Клал дрова середи двора.
Да сжег ее тело белое
До самого до пепела.
Он развеял прах по чисту полю,
Заказал всем тужить плакати...
– Что же ты не ешь ничего, господине?
– закончив историю, улыбнулась Софья.
– Иль не вкусно?
– Вкусно...
– кивнул Олег Иваныч и подумал, что в прежние, петербургские, времена в подобных условиях обязательно ляпнул бы какую-нибудь пошлость типа "ты вкуснее" или что-нибудь подобное. Обязательно бы ляпнул, не удержался, а вот тут... Черт его знает, как и действовать.
– А знаешь, боярыня, есть у меня один знакомый, переписчик софийский, отпив вина, интригующим шепотом произнес Олег Иваныч, - так он сказывал как-то гишторию о звере Китоврасе, был такой в давней Греции зверь, глумник ужасный... Рассказать?
– Расскажи, расскажи, о звере Китоврасе, - неожиданно засмеялась Софья.
– Я прежде то слыхала, да позабыла все...
Пришлось Олегу напрягать память. Что там конкретно рассказывал Гришаня, он помнил плохо, потому обильно разбавлял содержимое "гиштории" анекдотами из цикла "муж уехал в командировку", стараясь, правда, чтобы получалось не очень пошло. Судя по смеху и раскрасневшимся щекам Софьи, получалось - как надо.
На Софийском дворе зазвонили к вечерне, поднимаясь ввысь, поплыл над Детинцем торжественный звон, в конце улицы Прусской вторили ему колокола церквей Михаила и Вознесенья, неподалеку, на Черницыной, зазвенела колокольня Власия.
– Ну, пора, - поднялся из-за стола Олег Иваныч.
– А то засиделся что-то, хозяйку-красавицу россказнями всякими утомляя... Не гневайся, боярыня, ежели что не так!
– Что ты, господине!
– Софья улыбнулась, подошла ближе.
– Знаешь, произнесла она, прислушиваясь к колокольному звону.
– Мне давно уже не было так хорошо, как сегодня. Правда, правда! Об одном только жалею - что ты не приходил раньше.
– Как можно...
– Можно!
– Софья, шутя, закрыла Олегу рот рукою.
– Можно... Приходи, когда захочешь. Так тоскливо сидеть здесь зимними вечерами. Одна... Одна-одинешенька. Ни детей, ни мужа. Одни слуги. Приходи, ладно? Что люди скажут? Да пес с ними, с людьми. Я свободная новгородская женщина, боярыня, и в моем праве делать все, что хочу. А я хочу тебя видеть. А... А ты?
Она приподнялась на носках, заглядывая в глаза Олега, и тот, неожиданно для себя, обнял боярыню, почувствовав, как трепет пронесся по ее тонкому стану. Софья подняла руки, провела ладонями по волосам Олега... и вдруг поцеловала его так крепко и страстно, как никто уже давно не целовал.
Бился на улице колокольный звон, уходил, поднимался в вечернее небо. Выйдя на крыльцо, жадно вдохнул Олег Иваныч холодный ноябрьский воздух. Спустился по крутым ступеням, шатаясь, словно пьяный, хоть и выпили-то всего ничего. Верный Никодим уже держал наготове поводья.