Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Он ковырялся в своих великих проектах, ни один не завершив до конца, писал какие-то статьи и заметки, так и не сведя их во что-то удобоваримое и толковое, и считал — в точности, как Блоухол — что ему тут не место, что его предназначение в другом… Интересно, кто только выдумал эту глупость, с предназначением. Хотел бы Ковальски на него посмотреть… Впрочем, вероятно, каждый выдумывает для себя это самостоятельно. И по разным причинам.

И кто бы знал, что ответы на все его вопросы подскажет ему Рико…

Да, по-хорошему, он сам во всем и виноват. Если бы Рико был девушкой — мысль, бесспорно, дикая, но допустим, если бы — он наверняка не проявил бы таких чудес скудоумия. То, что другой человек с ним рядом и поддерживает его,

должно было навести на вполне определенные мысли. И будь Рико девушкой, Ковальски — даже со своим убогим чутьем — наверняка бы вычленил в поведении другого человека правильные нотки. Но Рико не был. Рико был Рико, и ученый, всегда так гордившийся своим разумом, не смог решить эту простейшую задачу…

И хорошо, что все наконец-то стало на свои места. Хорошо, что все случилось, как случилось. Надо на будущее запомнить, что иногда все совсем не таково, каким ему представляется, и что его гениальные идеи порою – ничто, в сравнении с соображениями Рико…

В полусне-полуяви он вдруг вспомнил совсем другое время и место. Хотя нет, время – время было тоже самое. Сочельник, канун, а может и само Рождество.

Полярная ночь. Небо на другом конце вселенной, всех оттенков черно-синего, индиго и изумруда – и белые звезды совсем не точки, а каждая обладает своим характером. Небо накрывает их непрозрачным куполом муранского стекла, и повсюду под ним лежит снег. Он недавно выпал, он гладкий и белоснежный, на нем пока нет следов – кроме их собственных. Они пришли проверить ловушку, но ее засыпало, а его карта тут бессильна. Он понимает, что идти с километр, и ориентир, если напрячься, может и отыщется, но осознает при этом, что все равно поиски самой цели бессмысленны. Но досады нет, как нет и иного скверного чувства. Он дышит холодным, таким же синеватым, как небо по краям, воздухом, а Рико хватает его за плечо и рукой в перчатке указывает наверх. А он ничего не отвечает, молча кивая.

Потом еще картина – он смотрит на небо, лежа на снегу, смотрит на звезды, и Рико лежит рядом, дышит открытым ртом. Ему хочется кричать от счастья, но он молчит, понимая, что крик нарушит эту красоту. Мягкий снег смыкается вокруг них. Совсем не холодно – или они просто привыкли уже не обращать на холод внимания. Ночное звездное небо над ними поглощает весь мир и снег, и их самих, забирается через глаза в самую суть, зажигает звезды где-то внутри головы…

Из воспоминаний его вывело прикосновение напарника: Рико беспокоило, что Ковальски так тих и задумчив, будто бы снова закрыт внутри самого себя, сам себе – и узник и клетка. Подрывник не нуждался в сторонних подсказках, чтобы понимать происходящие с другими людьми – а особенно с его близкими – вещи. Положил тяжелую руку на плечо лейтенанта, отчасти сжимая, отчасти поглаживая, соскользнул ниже, останавливаясь на уже хорошо знакомом облюбованном месте напротив сердца.

– Все в порядке, – заверил его ученый. Он не принимал желаемое за действительное – чувствовал себя отлично и определенно в порядке был. А то, что в его жизни стало куда больше переживаний, не доставляло беспокойства. Но Рико-то привык к другому, он хорошо знал, чем такая встряска могла для холодного логика кончиться…

Подрывник положил пальцы на чужие узкие губы и отнял руку, поведя ее назад, плавным, хорошо, в общем-то знакомым Ковальски образом.

– Я не хочу, – просто ответил он. Рико вопросительно рыкнул.

– Мне не нужно. Нет никаких причин возвращаться к этому.

– Гр-р?

– Да, обычно – да, но не сейчас.

Рико склонил голову к плечу, и жест вышел почти забавным. Он определенно не мог вникнуть в происходящее. Ковальски потянул его к себе ближе, устроил снова на своем плече, так, чтобы чувствовать вес головы напарника и его тепло у бока.

– Я сам всегда так думал, – со вздохом сообщил он. – Что у меня эмоциональный диапазон, как у чайной ложки. Когда случалось что-то из ряда вон – я тянул в рот сигарету

и глушил нервы к чертям, чтобы не чокнуться от всего происходящего. Я сам удивлен, если честно, но сейчас мне этого не нужно, и нет никакого желания держаться знакомой дорожки – хотя бы и просто по привычке. Все то, что ты подарил мне – очень сильное переживание, но я бы скорее дал себе отрубить руку, чем позволил бы заглушать его…

Рико привычным жестом ткнулся ему в шею губами.

– Воды.

Рико только коротко взглянул на него и так же коротко кивнул.

Это не было приказом. Это было итогом. Чертой, подведенной внизу после перечисления всех обстоятельств – которые, впрочем, вслух никто не перечислял, но которые лейтенант отметил, оглядевшись вокруг. Это было единственным разумным выходом. Им обоим нужна вода. И много. Мирно засыпать там, где они так упоенно провели ночь, оказалось сомнительной идеей. По крайней мере, здесь нужно было перестелить, а собственное бренное тело – отмыть от последствий.

Оказалось, тут есть не только ведро, но и низкая — по колено — и достаточно широкая посудина, которая была слишком велика для того, чтобы именоваться тазом, и недостаточно аутентична, дабы претендовать на звание бадьи. Но в ней отлично получилось растопить снег и нагреть его у огня, а после и вымыться. Рико, впрочем, делал это, исключительно подчиняясь требованиям лейтенанта — сам он был напрочь лишен чувства брезгливости, и Ковальски понимал, что это вряд ли от хорошей жизни.

Он выбрался, в итоге, из этой теплой лужи, переступая длинными ногами, как цапля по болоту, и Рико подал ему свою футболку — размера на три побольше нужного. Но выбирать не приходилось: Ковальски влез в эту палатку и с неудовольствием одернул длинную полу слишком широкой для него одежды. Горловина сползала куда-то в бок – то в один, то в другой – и вся конструкция повисала на одном плече, что определенно доставляло Ковальски неудобства. Бледное лицо немедленно отразило все, что лейтенант о происходящем думает.

Оставляя за собой мокрые следы, Ковальски вернулся к вороху одеял, близоруко щурясь. Едва устроившись, подцепил край футболки с плеча и принялся вытирать лицо. Рико сглотнул. Кусок материи, повинующийся движению руки, то приподымался, то возвращался на место, открывая его взгляду чужое бедро практически полностью. Рико хотелось запустить туда руку, в сумрак, под футболку, найти там... Погладить... Прижаться щекой, чтобы почувствовать ток крови под чужой кожей... Уткнуться лицом, всей грудью вдыхая чужой запах: даже после водных процедур Ковальски все равно пах самим собой. Знакомо и успокаивающе. Приятно. Притягательно.

– Я, конечно, ценю твои старания, – заметил лейтенант, – но ты продумал все кроме мыла. Что странно, ты его, вроде, любишь...

Он вздохнул и потрепал Рико по непослушным волосам. Тот улыбнулся, почувствовав, что на него не сердятся за промашку: Ковальски вообще не мог долго сердиться на него. Даже если и расколотил он какой-то прибор или разлил реагенты, он не делал этого чтобы рассердить. Ковальски, в общем, понимал, откуда у напарника эта периодически просыпающаяся жажда крушить колбы и бить генераторы, и он терпеливо старался напоминать, что прошлое давно осталось позади, а все эти штуки не для того, чтобы причинять вред. И если донести эту мысль удавалось, Рико всегда искренне раскаивался в содеянном, каждый раз, даже не сидя, как сейчас, на полу, глядел снизу-вверх, будто извиняясь не только за причиненные неудобства, но и за всего себя. За то, что он – такой, какой есть. И от этого взгляда Ковальски забывал о своей работе, и о своей науке, и вообще обо всем, кроме желания перелистнуть эту страницу их жизни, поскорее убедить Рико в том, что это не так уж важно и что между ними это ничего не меняет. Ему важно было поддерживать это взаимное ощущение внутри команды – единственные его близкие отношения с людьми – и он делал то, что мог, хотя и довольно неуклюже.