Сибирский папа

Терентьева Наталия

Мы встали, и Кащей неожиданно шагнул ко мне, обнял меня и прошептал: «Ты изумительная… Я не стал говорить тебе, когда ты вошла… в новом виде… Ты волшебная…» От слов ли его, или от прикосновений, довольно откровенных и неожиданных, я как-то потерялась на мгновение. В теле стало горячо, сердце запрыгало, больше всего я сейчас хотела, чтобы это мгновение не кончалось, чтобы он не отпускал меня, чтобы его губы были всё ближе и ближе…

В моей сумке заиграл телефон, и это вернуло меня на землю. Я отступила от Кащея, чтобы достать телефон. И еще отступила, чтобы окончательно

освободиться от его рук. И пошла к выходу, не оборачиваясь, потому что звонил папа, московский папа, который уже раз пять письменно спрашивал меня: «Ну как?» «Ну что там?» «Что у вас?» «Мы с мамой переживаем, скажи, как у тебя?» Пока мы сидели с Кащеем, по экрану плыли и плыли его сообщения, попеременно с Гениными. Только Гене я посылала лисят, а папе не отвечала.

– Пап, всё хорошо, я поела, третий раз за день… кажется… День такой длинный…

– Ну а как там с этим происшествием?

– Всех выпустили, всё уже утихло. Завтра мы едем утром на экскурсию, потом еще какие-то мероприятия, концерт…

– Ты в порядке?

– Да.

– Ты виделась с… тем человеком?

– Да.

– Ну и как он?

– Нормально.

– Ты не можешь говорить?

– Нет.

– Почему?

– Мы… тут…

– Маняша!.. – Папа помолчал. – Ты прости меня. Ты ведь уже взрослая. Я не знаю, как провести эту границу. Тебя надо отпустить. Но ты как будто выросла и не выросла. Я… не знаю.

Я хотела сказать ему, что когда они меня забыли на даче, я была в два раза меньше, и ничего. Но многое в жизни так странно и противоречиво… И, как говорил Марк Твен, жизнь, в отличие от вымысла, совершенно не должна быть правдоподобной. Самые неправдоподобные персонажи, сложные и многогранные, которых я знаю, это мои собственные родители, Валюша и Вадюша.

– Папа, всё хорошо. Я в кафе, с ребятами…

– У тебя ведь не поздно еще? Или нет, я опять не в ту сторону считаю…

– Не очень поздно, пап…

Нарисовавшийся сзади Кащей хмыкнул и по-хозяйски взял меня за шею, за затылок. Это его любимый прием, понятно. И он работает. Я сразу как-то теряюсь, ощущая его руку на своем затылке. Я обернулась, а он, отведя мою руку, приблизился ко мне и провел губами по щеке.

– Ты прекрасна… – прошептал он.

И я растаяла, сама прислонилась к нему. Хорошо, что мы были в кафе, и Кащей лишь на секунду крепко прижал меня к себе, так крепко, что у меня закружилась голова.

– Пошли, – негромко сказал он, не выпуская теперь моей руки.

Мы вышли на улицу, было еще светло, солнце село, но остались эти приятные светлые минуты, когда мир освещен светом уже ушедшего за горизонт солнца. Еще несколько мгновений, и станет темнеть. А пока небо было темно-оранжевое у горизонта, а выше – через полоску бледно-фиолетового – густо-синее. Я достала телефон, чтобы сфотографировать закат. На его фоне так красиво смотрелись крыши старинных домов, сохранившихся в центре города. Кащей неожиданно шагнул в сторону.

– Ты что? – удивилась я.

– Не люблю, когда меня фотографируют.

Я остановилась. Он думал, что я хочу сделать с ним селфи или сфотографировать

его на фоне заката, и – убежал? Смешно. Теперь уже я отошла от него. Вот так человек и объясняет, невербально, своими поступками, свое истинное отношение. Как Гена рвался со мной фотографироваться в аэропорту… Как переживал, что мое лицо на фотографии выражает все, что угодно, но не счастье и не взаимную любовь…

– Ясно, – хмыкнула я.

– Ничего тебе не ясно, – пробормотал Кащей, мотаясь рядом, но больше не подходя ко мне на то расстояние, которое делает невозможным рациональные решения.

Я быстро сняла закат, потом – свое лицо на его фоне, послала родителям фотографию и, секунду подумав, написала Сергееву: «Если у тебя ничего не изменилось, я могу приехать сегодня. Если это не поздно». Время было около одиннадцати. Один из самых длинных световых дней в году, как же я люблю это время!

Когда я была маленькой, я пыталась выяснить у папы, нет ли на Земле такого места, где день всегда длинный, а ночь короткая, я боялась и не любила длинных вечеров, когда кажется, что темнота не уйдет никогда. Я шла в музыкальную школу в темноте, сидела с арфой в классе, видя в темном окне мост с низкими круглыми фонарями и фары проезжающих машин, потом шла домой по темным, мало освещенным дворам и думала о прекрасной стране, где ночь коротка, только для сна, а не для жизни.

– Ты обиделась? – очень интимно спросил Кащей, как будто о чем-то таком, о чем можно спрашивать лишь вполголоса, чтобы никто больше не слышал, делая при этом круговые движения вокруг меня, сужая и сужая круги. Вроде подошел, а вроде и нет. А вот он и снова рядом и… опять чуть отошел. Как овод или слепень, который летает вокруг, приноравливаясь, где лучше сесть, чтобы укусить.

– Нет, – пожала я плечами.

Я могла бы честно сказать, например, Гене я бы так и сказала. Но с Кащеем быть искренней смысла нет. А ведь я хочу встретить человека, с которым можно не врать, хотя бы в главном, в том, что волнует больше всего.

– Нет, – твердо повторила я.

У меня хватает ума, как бы я ни была влюблена, соображать, что происходит. Особенно когда слепень по имени Вольдемар Вольдемарович находится на безопасном расстоянии от меня.

Он вдруг резко шагнул ко мне, попытался меня обнять за плечо, и я не стала отстраняться. Я же знала, что всё равно сейчас уеду. Я видела ответ отца: «Подъеду к гостинице через пятнадцать минут». Я прикинула, что нам идти как раз минут пятнадцать.

– Прогуляемся, – спокойно сказала я. – Прекрасный вечер.

– Да… – пытаясь заглянуть мне в глаза, для этого изогнувшись всем своим длинным телом, промурлыкал Кащей. Каким он может быть, оказывается…

Пока мы шли, он и гладил меня по руке, и держал за шею, и несколько раз прислонял к себе. Мне было приятно. И всё. Те горячие волны, которые захлестывали меня в ресторане, ушли к другим. К тем, кто будет согласен с ним обниматься и быть спрятанным от всего мира в непонятной душе Кащея. Я же не знаю, кто там еще спрятан. А даже если и никто. Меня прятать не надо.