Скальпель для шейха

Снежная Катерина

— Тебе ведь нравится? — вминаю их внутрь большими пальцами рук, ощущая твердые бугорки под подушечками. Туда-сюда, туда-сюда. Классная грудь.

Она смотрит на меня и не отвечает. Словно не может, словно пьяная.

— Конечно, ей нравится, — подает голос Галиб, такой, будто у него в горле песок.

Взгляд у нее и в самом деле плывет. Слишком много эмоций за один раз. И мне немного жаль.

— Тогда не возражаешь, если я пожелаю спокойной ночи и твоим маленьким сосочкам? М? У тебя такие сисечки!

У

нее отвисает челюсть, и прежде чем Вера успевает ответить, я задираю ей одежду вверх до горла. Так что она не смогла бы меня остановить, даже если захотела.

Она и не сопротивляется. Она вообще не двигается. Ее ослепленный разум покорился моей грубой чувственности. Легкий стон с судорожным вздохом не может отвлечь меня от ее выпяченных обнаженных грудей. Манящие соски затвердевшей плоти доставляют эстетическое удовольствие. У Веры идеальная грудь, манит к себе прикоснуться.

Жар в паху становится невыносимым.

Она покачивает ими, ерзая у меня на коленях. И Галиб скулит от томности движений, теряя непрерывность в дыхании. Ему явно хочется дотронуться. Грудь — его фетиш. Вместо этого он оказывает нажим пальцами на свой член. Жмет через ткань. Я вижу, как он бьется с желанием достать его и подрочить. Всего в двух метрах от нас.

— Какие, — сообщаю я, лаская пальцами. — Твои соски. У тебя чудесная грудь. Так и хочется взять хотя бы один. Попробовать. Можно?

Пальцы племянника скрючиваются в кулаки, и он конвульсивно тянет в себя воздух. Я понимаю его, у самого член колом, и это несмотря на то, что я трахал ее всего каких-то полчаса назад. Я снова намерен, готов и хочу.

Сдавливаю пальцами вершинки, нежу подушечками, как драгоценность.

— Хочешь, я поиграю с ними, малышка?

Вера осатанело мотает головой, кипя изнутри, пока сама испепеляет меня взглядом. Я отпускаю ее, поднимаю руки. Такими темпами я и в самом деле уложу ее в этом кресле.

— Как скажешь, — произношу с усмешкой.

Она вскакивает с колен и прячет грудь с невыразимым облегчением на лице. Я же продолжаю смотреть на нее, словно она исполняет страстный танец в шелковой простыне, оголяя то плечо, то грудь, запрокидывая лицо, мокрое от слез, в момент откровенного обнажения душой.

Сладкая истома в груди, пульсирующая плоть и обдающая жаром судорожная потребность вновь погрузиться в нее — это все, что я чувствую, глядя на девушку.

В то время как Галиб, в едкой обиде, держится за член в бессильной злобе, посылая мне всевозможные проклятия. Больше всего на свете этот сукин сын ценит власть. А ненавидит он тех, кто имеет хоть каплю власти над ним. В то же время он трусливо благоговеет перед такими, как я. Презирает и молится, не в силах уничтожить или хотя бы сломать.

— Увидимся завтра, — говорю ей, наблюдая, как она сглатывает и поспешно

улепётывает по лестнице в свою комнату.

— Славная девушка, эта Вера, — произношу я, разглядывая мрачного племянника. — Я так понимаю, между вами все кончено.

— Плохо понимаешь, — цедит он, глядя исподлобья. — Я приехал сюда с ней помириться, а ты все портишь, дядя. Что, черт возьми, было сейчас? А?

Я не могу не усмехнуться.

— Это то, что ты видел. Ты мне только что ее отдал, Галиб.

— Я не отдавал! Я ее парень. Ты пригласил, чтобы унизить нас? Признай, тебе нравится унижать. Ты чертов соблазнитель.

Сосунок давит на чувство совести или морали. Мне неизвестно, на что он рассчитывает, но ни того, ни другого у него нет. У меня тоже. Пожалуй, я знаю его лучше, чем он сам.

— Поздно, Галиб, трахай Полину, а эту киску оставь для меня.

Он приходит в состояние неадекватности, входя в раж. Но не бросается с кулаками, не бьет меня и даже не планирует показать силу. Все, что его сейчас волнует, — это месть и желание убить. Не в открытую, а тихо.

Потом. Исподтишка.

Я встаю и подхожу к нему, хватаю его за грудь.

— Ты все понял!?

Разъяренно, униженно, пожираемый заживо смертельной пустотой внутри, он, красный как бык, отчаянно напрягается. В момент начала семяизвержения он чувствует контакт от того, что я тряхнул его. Галиб корчится, дергается, покрываясь потом, а затем исступленно кончает. Прямо в трусы. На глазах у него выступают слезы от наваждения, от злобы, от желания быть мною. Он бурно и ярко трясется. Стонет в хриплый напев, закатывая глаза от удовольствия.

— Ты совсем больной, — разжимаю пальцы, и он бухается в ноги.

— Она моя. Ты опоздал, — тянет он с садистским надрывом, а затем начинает истерично смеяться, так, точно девчонке конец.

27

Ситуация развивается невыносимо. Не потому, что всё так складывалось вообще, а потому что Марс прав.

Я лгу себе.

Нагло вру!

Я хочу его, а вовсе не Галиба.

Боже, мне стыдно признаваться самой себе в том, в чём изначально имела другое мнение, как иметь раздвоение личности.

Вся идея с поездкой кажется теперь идиотской.

И Галиб, как он мог такое говорить? Как?

Для дяди ему ничего не жалко. Н-да, это определённо конец. Так он меня и кому-то другому не пожалеет. Вспомнилась ситуация с Семёном. Я тогда не поверила последнему. Теперь сомнения распирали сердце, если не прозрением, то обидой.

Оказавшись в комнате, я закрываюсь на щеколду и не желаю никого видеть.

Я столкнулась с трудной задачей.

И у меня нет решения.

Когда они уехали, в доме стихло, и я выбралась из укрытия.