Скандал на Белгрейв-сквер
Шрифт:
— Возможно, вы правы, — наконец промолвила Элинор. — Возможно, дружеские отношения я принимала за понимание, но, увы, это не одно и то же.
Теперь растерялся Драммонд. Он даже не знал, что сказать. Он не мог вспомнить, почему они заговорили о дружбе. Это, видимо, должно относиться к Байэму… да, к нему и лорду Энстису. Элинор, очевидно, говорит о той боли, которую может причинить Энстису шантажист, открыв правду о смерти Лоры. Отныне всем станет известно, что она покончила с собой из-за безответной любви к другому человеку.
— Это ужасно! — воскликнул Драммонд. — Я на-деюсь, он не сделает этого, кто бы то ни был — старый друг или же нет. Долгая дружба сделает этот шаг еще более мучительным для того, кто на него
— Фредерик? — со слабой улыбкой произнесла Элинор и отвернулась. — Нет, конечно, нет. Иногда мне кажется, что Шолто слишком оберегает его — вернее, его интересы. Мужа все еще мучает сознание вины перед Фредериком за смерть Лоры, и это, я уверена, определяет все его поступки. — Она улыбнулась, но улыбка была грустной, озабоченной. — Долг чести иногда пагубно меняет людей, вы не согласны? Особенно если знаешь, что вернуть долг уже невозможно.
Драммонд промолчал, видя по ее лицу, что она не все еще сказала.
— Иногда я думаю, — продолжала Элинор, — знает ли об этом Фредерик. Он бывает очень веселым, прекрасным собеседником, но вдруг неожиданно, без всякого повода может сказать что-то очень обидное и злое, и я вижу, как это ранит Шолто. А потом все забывается, и они снова лучшие друзья. — Она сделала движение плечами, словно хотела прогнать какую-то мысль, сочтя ее глупой, не стоящей внимания. — Возможно, Фредерик не придает особого значения словам. Когда люди так близки, рано или поздно кто-то из них может обидеть другого, как вы считаете? Мы употребляем так много слов и так небрежны с ними, что, я полагаю, с легкостью можем произнести не-осторожное, ранящее слово или найти в нем совсем не тот смысл, который вкладывал в него наш собеседник. Со мной тоже такое бывает, а затем я готова откусить себе язык за какую-нибудь глупость…
Элинор на мгновение умолкла, словно собиралась с духом, чтобы продолжить. Теперь она смотрела не на Драммонда, а в окно, где от легкого вечернего ветерка трепетала листва, позолоченная прощальными лучами заката.
— Если Шолто опасается, что может причинить вред Фредерику, то здесь я могу понять его. Но что, если у него не будет выбора и он в конце концов будет вынужден выдать убийцу Уимса и все рассказать на суде или даже до суда? Я… — Плечи ее поникли, и она еще сильнее сжала опущенные на колени руки, смяв мягкую ткань платья.
Драммонд инстинктивно склонился еще ближе к ней, но вовремя остановился. Он не был уверен, что Элинор помнила в этот миг о его существовании.
— Знает ли Шолто, кто убийца? — Голос ее был глух, в нем звучал страх. — Что, если это не посторонний человек, не кто-то из бедных должников из Кларкен-уэлла, а тот, кого он знает, к кому даже расположен и не хочет выдавать? Ведь тогда это многое объясняет. — Элинор вздрогнула. — В таком случае можно понять, почему он так страдает. Бедный Шолто… Какое страшное решение он должен принять! — Она резко повернулась к Драммонду, глаза ее были огромны. — Если Уимс шантажировал Шолто, он мог с таким же успехом шантажировать и еще кого-то, вам не кажется?
— Мы думаем, что именно так оно и было, — тихо подтвердил Драммонд, вспомнив Эдисона Карсуэлла и снова испытав чувство сожаления. Какая печальная и напрасная трата человеческой жизни, ее неоценимых возможностей… Ради чего? Красивого личика, молодого тела, нескольких часов ласки и мечты, которая не сбудется?
Элинор, взглянув на лицо Драммонда, вдруг почувствовала, как надежда в ней сменяется печалью.
— Вы знаете, кто это сделал? — еле слышно спросила она.
— Я могу лишь предполагать…
В начале их разговора Элинор обмолвилась о своих опасениях, назвав их «не самым худшим из того, что возможно». Но оба они умолчали о худшем из возможного — о том, что ростовщика мог убить Байэм и что страх, мучающий его, — это страх за себя. Однако Драммонд не хотел сейчас
Было уже поздно. За окном опускались ранние сумерки. В комнате на полу лежали тени, одна из них приглушала яркие краски экрана с павлинами у камина. Драммонду не хотелось, чтобы его гостья ушла, но он боялся предложить ей что-либо выпить, опасаясь, что она воспримет это как намек на то, что она засиделась, и станет немедленно прощаться. О чем другом мог он еще ее спросить?
— Мистер Драммонд… — неожиданно повернулась она к нему, оправляя складки юбки на коленях.
— Простите, я не предложил вам выпить, — быстро и излишне громко перебил ее Мика.
— О, пожалуйста, не беспокойтесь. Благодарю вас, вы очень добры, что уделили мне столько внимания и времени, да еще в такой поздний час. Вы, должно быть, устали.
— Пожалуйста, позвольте мне исправить мою оплошность.
— Это необязательно, уверяю вас. Вы и так были слишком терпеливы.
Драммонд встал, потянулся к звонку и позвонил.
— Я был очень невнимателен, простите. Признаться, я и сам не прочь что-либо выпить, ведь для ужина еще рано. Позвольте мне исправить мою ошибку.
— Ничего не надо исправлять. Но для вашего успокоения я рада буду выпить чаю.
— Прекрасно! — Драммонд воспрял духом и снова позвонил. На этот раз Гудол появился немедленно, с вежливым вопросом на лице.
— Чай, — быстро распорядился хозяин дома. — И что-нибудь к нему…
— Да, сэр, — бесстрастно ответил Гудол и удалился.
Драммонд снова сел напротив гостьи, не зная, с чего начать прерванный разговор. Официальная часть визита была исчерпана, и он не собирался продолжать ее. Ему хотелось, чтобы Элинор рассказала о себе, однако было бы невежливо просто попросить ее об этом. Драммонд никогда еще не чувствовал себя таким неловким, как сейчас, если не считать далекого времени, когда он, совсем еще юнцом, готовился в армию и даже не помышлял о карьере в полиции. Вспомнились балы и рауты и ощущение скованности и неловкости, когда он не знал, о чем говорить, как не давались слова для комплиментов дамам и светской болтовни.
Прежде чем пауза успела перейти в неловкое молчание, положение спасла Элинор. Без сомнения, ей это было нетрудно и привычно. Как-никак их отношения были официальными и ничего не значили для нее.
— У вас очень милая гостиная, мистер Драммонд. Вы всегда жили в этом доме?
— Нет, нет. До смерти жены я жил в Кенсингтоне.
— Простите, я не знала, — быстро извинилась она. — Вам, должно быть, грустно без нее.
— Прошло уже довольно много времени, но когда в доме бывает особенно тихо, я представляю, как все было бы здесь, если бы она была жива, — искренне признался Драммонд. — Она была такой… — Посмотрев на Элинор, он не увидел на ее лице ничего, кроме вежливого любопытства. Он думал, что не станет рассказывать ей о Катрионе, ибо это было бы некорректным по отношению к ее памяти, но теперь, когда он все же произнес ее имя, остальное показалось вполне естественным. — …Она была яркой личностью. На меня она смотрела как равная на равного, — улыбнулся он, вспоминая. — Ее отец всегда журил ее за это, говорил, что женщине негоже так себя вести, но мне нравились ее прямота и честность. Ее интересовало все, и она этого не скрывала. Ей нравились яркие цвета, особенно оттенки красного или ярко-синего. — Глаза Драммонда невольно остановились на экране с павлинами. — Помню, как однажды, много лет назад, она явилась на званый ужин в платье такого яркого, огненного цвета, что все не могли не обратить на нее внимание, как только она вошла. — Улыбка его стала шире. Все оказалось намного проще и естественней, чем он думал. — Оглядываясь назад, я понимаю, что она совсем не хотела обращать на себя внимание. Это не было главным для нее. Просто ей нравился этот цвет, он радовал ее. Потом мы долго смеялись. Катриона была смешлива, она многому радовалась.