Скандал на Белгрейв-сквер

Перри Энн

— Это редкий дар, — тепло сказала Элинор. — И драгоценный к тому же. Мы теряем радость, потому что тратим время на то, чтобы оплакивать прошлое и искать будущее, забывая о том, что у нас есть настоящее и оно рядом. Умение быть счастливым — это щедрый дар и благо для всех окружающих. У вас есть ее фото-графия?

— Катриона не любила позировать перед фотоаппаратом. Она была убеждена, что он запечатлевает только внешний облик, а ей не нравилась ее внешность…

В глазах Элинор блеснуло удивление.

— Вы так прекрасно ее описали, что она представляется мне красавицей.

— Катриона? — Драммонд был немного удивлен. — Да, для всех, кто ее знал, она была красавицей.

Очаровательные глаза, темные, большие; блестящие густые волосы… Но она была крупной женщиной. А после рождения дочерей растолстела — и осталась такой. Мне кажется, она сознавала это лучше других. Разумеется, я ничего этого не замечал.

— Тогда это не имеет никакого значения, не так ли? — сказала Элинор, как бы ставя точку на всех его сомнениях. — Катриона. Это редкое имя. Она шотландка?

— Да, как мой отец. Он был шотландцем, хотя я родился здесь, в Англии.

Гудол вернулся с подносом, где стояли чайник, чашки и блюдо с сэндвичами. Поставив поднос, он тут же ушел.

— Мы достаточно поговорили обо мне, — поспешил Драммонд закрыть тему о себе. Он хотел как можно больше узнать об Элинор, даже если это причинит ему боль, — например, о ее мире, где она кого-то знает и кого-то любит, о мире, в который ему не будет доступа, как только дело закончится. — Прошу вас, расскажите о себе, — наконец отважился он.

Драммонд немного опасался обычных в таких случаях протестов, продиктованных скромностью, что было так свойственно женщинам и узаконено обществом, где поощрялось стремление слабого пола оставаться в тени. Поэтому он страшно обрадовался, когда Элинор, немного стесняясь, но без всяких отговорок начала рассказывать о себе.

— Мой отец был литератором, ученым, но я почти не помню его. — Она чуть улыбнулась, вспоминая без всякой грусти и жалости к себе. — Он умер, когда мне было девять лет, и, боюсь, я не могу вспомнить ничего определенного, кроме смутных отрывочных моментов. Помню, в его руках всегда была раскрытая книга, и еще я помню, что он был очень рассеянным. Однако в памяти остался образ худого высокого человека с очень тихим приятным голосом. Возможно, это плод моей фантазии в более позднем возрасте, навеянный его последней фотографией, хранившейся у матери.

Драммонду тут же представилась полная лишений жизнь молодой вдовы с ребенком на руках. Его чашка с чаем оставалась нетронутой.

— Что же происходило с вами потом? — взволнованно спросил он. — У вашей матери были родственники?

— О да, конечно. Мой дед был архидиаконом, достаточно обеспеченным человеком. Мы уехали к нему, моя мать, брат, сестра и я. Мы поселились в его большом деревенском доме в окрестностях Бата, очень уютном, с садом с цветниками и фруктовыми деревьями, где я любила играть. — Элинор отпила глоток чая и взяла один из крохотных бутербродов. — Моя бабушка была очень строгой, но могла и баловать, когда хотела этого. Я немножко побаивалась ее, поскольку не понимала, как ей можно угодить, что ей нравится, а что нет. Поэтому никогда не могла угадать, в каком она настроении. Теперь, когда я вспоминаю прошлое, то понимаю, что причиной ее состояния была совсем не я и мои проступки. — Она улыбнулась и посмотрела на Драммонда. — Мне кажется, дети преувеличивают свое значение в жизни взрослых и часто склонны брать на себя вину за то, что не имеет к ним никакого отношения. Разве не так?

Это никогда не приходило Драммонду в голову. Его дочери выросли и вышли замуж. Но он не помнит, чтобы ему когда-либо приходилось говорить с ними о таких вещах.

— Я думаю, вы правы, — на всякий случай соврал он не моргнув глазом. — Вы очень хорошо помните

свое детство.

— Да, это было счастливое время. Кажется, я это сознавала даже тогда. — Элинор опять улыбнулась, вспоминая, и Драммонд увидел по ее взору, как она далеко отсюда. — Именно это привлекло меня в Шолто, когда я впервые встретилась с ним, — призналась она так естественно, словно хозяин дома был давним другом, с которым можно всем поделиться.

Наконец Драммонд взял чашку с чаем, но не для того, чтобы пить его. Просто ему нужно было наконец оторвать глаза от Элинор.

— Шолто сразу оценил красоту пейзажа нашего поместья, — продолжала она. — Залитый солнцем тихий сад, стволы деревьев, пятнистых от бликов солнечного света, отягощенные ветви яблонь в цвету, касающие-ся высокой разросшейся травы. Дедушка всегда требовал от садовника уделять главное внимание огороду и выращиванию овощей, поэтому тот не следил за садом и редко обрезал сучья на деревьях. У нас всегда были огромные урожаи яблок и слив, но плоды были мелкими. Джеффри терпеть не мог наш сад и считал работу в нем напрасной тратой труда и времени.

— Кто такой Джеффри? — быстро спросил Драммонд.

— Мы были помолвлены с ним, когда мне был двадцать один год. Он служил в гвардейских драгунских войсках. Мне он казался таким удалым. — Элинор рассмеялась. — Хотя, как я думаю сейчас, он был просто напыщенным и самовлюбленным молодым человеком. Это было так давно…

— Вы оставили его ради лорда Байэма? — Драммонд не должен был задавать ей столь бестактный вопрос, но уже поздно спохватываться.

— Все совсем не так! — быстро сказала Элинор. — Просто дедушке стало известно, что Джеффри уделяет внимание некой молодой особе, имеющей… как бы это сказать… — Элинор покраснела, — сомнительную репутацию. Он заявил, что я не могу выйти замуж за такого человека. Дед тут же расстроил нашу помолвку. Много лет спустя я узнала, что Джеффри женился на дочери виконта. — Она снова засмеялась, и Драммонд понял, что это действительно было давно и она ни о чем не сожалеет.

— Потом умерла мама, и все хозяйство и забота о дедушке легли на мои плечи, — продолжала свой рассказ Элинор. — Дед стал к этому времени епископом. Моя сестра умерла при родах, а брат потерял ногу в Индии во время мятежа 1858 года. Вскоре после этого я встретила Шолто. Мы очень быстро обручились. Деду он нравился, и это все ускорило, да и Шолто вел себя безукоризненно, его репутация была безупречной. Дедушка навел самые обширные справки. Это унижало мою гордость, но Шолто все героически снес. Уже за одно это я готова была его полюбить. У него, помимо всего прочего, было великолепное чувство юмора, и это делало его приятным собеседником. А люди, умеющие смеяться, сами по себе редко бывают невыносимыми, как вы считаете? Я иногда убеждалась, что чувство юмора и чувство меры бывают тесно связаны между собой. А вы?

— Вы правильно подметили, — быстро согласился с ней Драммонд. — Когда чувство меры у человека обострено, он начинает понимать абсурдное. Если абсурдное не уродливо, оно неизбежно становится смешным, но в том и в другом случае мы не можем его не заметить. Смешное не пугает, поэтому в какой-то степени помогает быть смелым.

— Смелым? — Элинор от удивления высоко подняла брови. — Я не задумывалась над этим. Кстати о смелости, мистер Драммонд. Я благодарна вам за доброту, проявленную к нам, и безмерное терпение. А теперь не буду его испытывать, отнимая и далее ваше время. Уже стемнело, я должна торопиться домой, прежде чем мое отсутствие переполошит тех, кто не знает, где я. Это было бы плохой благодарностью за ваше гостеприимство.