Сказки для Катастрофы

Поджарский Михаил Абрамович

– Не понимаю, как так можно… Выбросили из жизни, как ненужную вещь…

– Кто бы говорил… Припомни, скольких мужчин ты выбросила из твоей жизни.

– Почему вы так решили?

– Женщины с такими глазами всегда кого-то бросают. Человек тебя любит, а ты его, как ненужную вещь…

– Ой, не надо! Только про любовь не надо! Они всегда говорят, что любят – у этой игры такие правила.

– Если ты не веришь, чего ж ты?..

– Знаете, я живой человек. Мне кое-что надо. А любовь, к вашему сведению, – она проходит.

И да: все, кого я бросила, это как-то пережили. Никто бомжем не стал.

– В твоих глазах нет жалости. Тебе бросить человека, – что мне вскрыть покойника. Неприятно, но в целом терпимо.

– Чтобы двигаться вперёд, нужна свобода.

– Ты уверена, что двигаешься вперёд, а не ходишь по кругу?

– Нелепая ситуация: я разговариваю о любви со старым горбатым калекой, наряженным Дедом Морозом, который живёт тем, что вскрывает покойников.

– Не старайся меня обидеть – не получится. А разговариваешь ты не со мной, а сама с собой. Я только подаю реплики.

– Лохматый, это ты?

– Разве я лохматый? Моя борода расчёсана.

– – –

Катастрофа уснула, сидя на стуле. Её разбудил тревожный сигнал из второй палаты. Она стремглав бросилась туда.

Монитор пациента пронзительно пищал. Линия дыхания была горизонтальной прямой, кардиограмма состояла из хаотичных скачков.

Больной по-прежнему улыбался.

Вслед за Катастрофой в палату вбежал Белый Клоун. Он на ходу пытался завязать жабо. Одна из тесёмок выскользнула из пальцев, край жабо на мгновение опустился, и Катастрофа увидела тонкий шрам, опоясывающий шею.

Белый склонился над больным, и принялся внимательно его разглядывать.

– Я приготовлю эпинефрин, – сказала Катастрофа.

– Не надо, – сказал Белый.

Он выпрямился и, размахнувшись, отвесил больному оплеуху.

– Не смейте бить пациента! – крикнула Катастрофа, и схватила Белого за руку.

Внезапно писк прекратился. Больной глубоко вздохнул и задышал. Кардиограмма приобрела нормальный вид.

Не глянув на Катастрофу, неуловимым движением Белый высвободил руку и, вновь склонившись над больным, почти касаясь его лица, чётко произнёс:

– Даже не пытайся, сволочь! Понял?

Белый и, так и не глянув на Катастрофу, вышел из палаты.

Она догнала его аж на другом конце коридора у двери на лестничную клетку.

– Что происходит? – спросила она, вновь схватив его за руку.

Он высвободил руку тем же неуловимым движением и, глядя поверх её головы, сказал тоном, каким только что разговаривал с пациентом:

– Сестра, идите на пост!

– Я хочу знать, что происходит!

– Не вашего ума дело! Идите на пост!

– Я не собака, чтобы меня на место посылать!

Белый набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но передумал, повернулся и скрылся за дверью. Катастрофа рванула дверь и шагнула вслед за ним.

Она

оказалась в коридоре, из которого только что вышла. Перед ней был её пост. На столе тикал будильник. Стрелки показывали три часа. Рядом лежала мятая фольга с последними двумя пирожными.

Катастрофа прошла во вторую палату. Больной улыбался.

На посту Катастрофу ждал новый гость – Рыжий Клоун. Развалившись на её стуле, он что-то жевал. Катастрофа взглянула на стол – на фольге остались одни только крошки.

– Не припомню, чтоб я тебя чем-то угощала, – сказала она, выбросив фольгу в корзину для бумаг.

– Угу, – промычал Рыжий. Не прекращая жевать, он сдвинул очки на нос и стал бесцеремонно разглядывать Катастрофу.

– Ну-ка брысь с моего стула, – сказала Катастрофа и принялась салфеткой сметать со стола крошки.

Рыжий не торопился. Пока Катастрофа вытирала стол, он с интересом изучал её фигуру. Потом нехотя пересел на стул, на котором сидел Дед Мороз.

– Нравится, как наш Дедушка готовит? – спросил он, смахивая на пол крошки со своей хламиды.

– Тебя он не угощает?

– Он всех угощает. Только его угощение бывает с начинкой.

– С вареньем?

– Как-то раз он мне в пирожок большой палец ноги положил.

– От трупа, что ли, отрезал?

– Да нет, оказалось – палец от учебного тренажёра, от такого специального робота, на котором студентов учат. Но всем было весело.

– А ты что?

– У него в подвале, в кабинете кровать есть, он на ней иногда ночует. Так я накачал регипнолом санитарку бабу Веру и ему в ту кровать подложил.

– А он что?

– А! Не знаю… Мне тогда Белый два зуба выбил.

– Молодец!

– Слушай, сестричка, тебе тут не скучно?

– В вашей больничке не соскучишься.

– Ночь… ты одна… Может быть… А?

– Обратись к бабе Вере. Она будет рада.

– Ясно – любишь церемонии: свидания, цветочки, плюшевые медведи и всё такое. Приглашаю на свидание в ординаторскую. Там аккурат сегодня кактус расцвёл. А за медведя и я сойду – я мягкий.

– А за меня твоя правая рука сойдёт. Иди – благословляю.

– У-у-у какая! Тогда хоть чаем угости.

– Перебьёшься. Ты мне туда чего-нибудь подсыплешь, а потом меня кому-нибудь подложишь.

– Ну, ты экземпляр! И где ж таких делают?

– Больше не делают. Производство закрыто.

– А к нам какими судьбами?

– По собственному желанию.

– Нравится?

– Все до единого с придурью – и врачи, и пациенты.

– Ты про того доходягу из терминальной палаты?

– Про него.

– Да, прикольный чувачок. Эфир его не вставил. Стал я его хлороформом капать, так он заснул, а как я маску убрал – тут же проснулся. Пришлось его на закиси азота держать. Так ты прикинь: ему Белый ногу пилит, а у него на роже улыбка. Говорю тебе: он нам ещё даст оторваться.