Скорость

Рыбин Анатолий Гаврилович

— Ах, дочка, дочка, и чего тебе не хватало в родительском доме? Ведь просторно, тепло, да и свету не меньше, чем тут.

— Ну, мама! — прервала ее Лида. — Не мог же Петя отказаться от премии.

— От какой премии? — Евдокия Ниловна недоуменно посмотрела на дочь, потом перевела взгляд на Романа Филипповича. Тот переступил с ноги на ногу, глухо кашлянул.

Лида ничего не понимала. Она смотрела то на отца, то на Петю и не знала, что сказать им. Евдокия Ниловна рассерженно махнула рукой и повернулась к кроватке, на которой лежал

внук.

— Нет, ты не отмахивайся, — сказал ей Роман Филиппович. — Тут надо сразу: сюда или гуда? И машина пока здесь.

— Но здесь все-таки я хозяин, — с чувством собственного достоинства сказал Петр.

— Ты хозяин? — удивился Роман Филиппович. — В том-то и беда, Петр, что никакой ты не хозяин.

— Товарищи! — крикнул Сахаров из прихожей, и в ту же минуту вбежал в комнату вместе с фотографом. — Разрешите еще один снимок. Последний, так сказать, семейный.

— Никаких семейных, — категорически заявил Дубков и так выразительно посмотрел на организатора съемок, что у того сразу изменился голос.

— В чем дело, Роман Филиппович? Я же хочу как лучше, заметнее. И удар, так сказать, по всяким вредным разговорчикам.

Дубков посмотрел на его разгоряченное лицо, на прыгающие рыжеватые брови.

— Эх, Федор Кузьмич. Не туда вы, извините, курс взяли.

* * *

Вечером Мерцаловы отмечали новоселье. Приглашены были Кирюхин, Сахаров и Синицын. Кирюхин неожиданно уехал в управление дороги, а Сахаров обещал прийти непременно. Но вторая бутылка столичной уже подходила к концу, а Сахарова все еще не было. — Н-нда, этика! — язвил по этому поводу Синицын. — Наивысшее проявление товарищества. Борьба за массы в стороне от масс.

— А я тебе говорю — придет, — хлопал кулаком по столу Мерцалов. — Федор Кузьмич знает, кто чего стоит.

— Он знает? Ха-ха! — Синицын так размашисто вскинул руки, что на пол слетела тарелка с голландским сыром.

На звон стекла пришла из другой комнаты Лида.

— Мальчики, хватит! Перерыв!

— Правильно. — сказал Мерцалов, пытаясь подобрать с пола осколки. — Еще по одной за сына и тогда…

— Нет, нет, — остановила его Лида. — За сына вы уже пили. А сейчас, знаете что? — Она взяла обоих за руки и вывела из-за стола. — Сейчас давайте вместе обсудим, как лучше убрать квартиру. По-моему, вот здесь… — Лида повела рукой вправо, — здесь нужно повесить картину. Какую ты хочешь, Петя?

— Я? — Петр задумался, почесывая затылок и слегка покачиваясь. — Я, что-нибудь… Ну, героическое.

— Во! — ударив кулаком в ладонь, крикнул Синицын. — За то и люблю тебя, Петр Степанович. За героизм!

— А что, что конкретно? — добивалась Лида. И вдруг просияла: — Придумала, придумала! Мы повесим здесь «Девятый вал» Айвазовского. Петя, ты же знаешь эту картину?

— Еще бы! Я помню, как ты восхищалась ею в Третьяковке. Вместо меня даже взяла под руку какого-то иностранца. И, главное, при всех обвинила его в равнодушии к искусству.

Лида

смутилась. История с этим иностранцем действительно была очень смешной. Неожиданно пойманный за руку, он очень растерялся. Потом, когда понял, что молодая женщина просто ошиблась, вдруг принялся ходить за ней и старательно извиняться. Лида от стыда не знала, куда деваться. Это было на десятый день после свадьбы.

— Злопамятный ты. Петя, — сказала она, ласково потрепав его за волосы, — Другой давно бы забыл.

— Как же забыть? В своем отечестве и чуть без жены не остался.

— Бедный, бедный. Ну, а что же мы повесим на другой стене?

— На другой? А ну, давай, Синица, придумывай! Ты мастер на эти штучки!

— Ого, куда подсадил: мастер! Да меня жена с тех пор, как я грохнул ее любимое трюмо, на километр к этой службе не подпускает.

— Ну и правильно, — сказала Лида, — А где она, ваша жена? Почему без нее пришли-то?

— Да видите, какое дело, — приложив к груди руку, доверительно сказал Синицын. — Сестра у нее заболела. И наверно серьезно. Иначе уже прибежала бы.

В этот момент на всю квартиру разнесся настойчивый детский плач. Лида сразу же побежала кормить сына. А Петр, схватив приятеля за рукав, потянул к столу.

— И все-таки твой Сахаров негодяй, — сказал Синицын, морщась от новой порции водки.

— Чего, чего? — Мерцалов отодвинул бутылку и всем корпусом налег на стол. — Ты чего сказал?

— Негодяй, говорю, первой марки.

— Федор Кузьмич?

— Конечно, кто же еще?

— Ты пьяный, Синица?

— Правильно, пьяный. А все же вижу, какая ты жар-птица.

— Ах ты, воробей мокрый! Да я же пригласил тебя как человека.

— Ха-ха! — присвистнул Синицын, откинув назад голову. — Я человек, Кирюхин человек и Сахаров человек. Ансамбль! Трое во всем депо. А кто же, по-твоему, остальные? Ну, кто?

— Мелочь! — тихо, чтобы не слышала Лида, сказал Мерцалов.

— Мелочь? — Синицын поднялся со стула. — Ты это что же? На бумаге за коллектив, за дружбу, за совесть, а на деле: мелочь? Да ты знаешь, как это называется?

— Эй, вы, друзья-приятели! — забеспокоилась вдруг Лида. — Чего затеяли? Прекратите сейчас же! Слышишь, Петя?

Синицын, не оглядываясь, зашагал в прихожую. Мерцалов двинулся за ним.

— Ты обожди. Давай разберемся.

— Хватит, — сказал Синицын, снимая шинель с вешалки. — Уже разобрался.

Подоспевшая Лида принялась уговаривать Петю:

— Оставь его, пожалуйста, не желает сидеть, пусть идет.

Синицын оделся и, распахнув дверь, вышел на лестницу. Но Мерцалов догнал его снова, схватил за борта шинели и потянул обратно в квартиру, требуя объяснить, друг он ему или такая же мелочь, как другие.

— Такая точно, — бросил ему в лицо Синицын и, рванувшись изо всех сил, побежал вниз. Мерцалов устремился вдогонку. На повороте оба зацепились ногами за ступени, ударились сперва о стенку, потом о железные перила.