Скорость
Шрифт:
Увидав отца, она как будто немного смутилась. Но тут же взяла себя в руки и, положив на стол кожаную коробку с биноклем, весело сказала:
— Возвращаю, Аркадий Петрович, в полной сохранности. Извините, что задержала.
— Да ерунда, — махнул рукой Зиненко. — Не стоило беспокоиться. Потом бы как-нибудь отдали.
— Что вы. Такая редкая вещь.
«Выпороть бы тебя за эту вещь, — с возмущением подумал Ракитин. — Ишь ведь заявилась. Ни стыда, ни совести». Но, чтобы не выдать перед другом своего
— А знаешь? Уходит наш Аркадий к Алтунину.
Римма так выразительно скривила губы, словно речь зашла о человеке, который всю жизнь причиняет ей одни неприятности.
Зиненко улыбнулся. А Борис Иванович, внимательно следивший за дочерью, попросил ее все-таки сказать, откуда у нее такая неприязнь к Алтунину.
— Гм, откуда, — дернула плечом Римма. — Он же нам, диспетчерам, дышать не дает.
— Например?
— Ну вот сегодня. Формирую тяжеловесный, вызываю Мерцалова. И вдруг на проводе прокурорский глас Алтунина: «А почему Мерцалова?», «А знаете ли вы?», «А понимаете ли вы?»…
— Но ты, конечно, все понимаешь?
— Ой, господи! Да я этого Алтунина с первого дня раскусила. Интриган самый завзятый. Меня называет не иначе, как «адъютант в юбке». Вот хам!
Борис Иванович толкнул Аркадия.
— Ты слышишь? — И опять к Римме: — Ну, ну, а чем кончился разговор на проводе?
— На проводе? Как всегда. Я подключила Сергея Сергеевича, и от начальника депо немедленно полетели перья. Оригинально?
— Не очень, — сказал Борис Иванович.
Зиненко вдруг спохватился, что за разговорами не предложил гостям даже раздеться. Он попытался было исправить положение, но Ракитин остановил его:
— Спасибо, Аркадий. Мы, пожалуй, пойдем.
Римма посмотрела на отца и, повернувшись к зеркалу, стала поправлять шляпу.
На улицу отец и дочь вышли молча. Так же молча миновали выстроенные в рядок такси. Неторопливо пересекли площадь. Здесь, над мостовой, туман превращался в густую игольчатую изморозь, и свет фонарей расплывался в огромные мутные пятна.
— Так ты чего это? — спросил Борис Иванович, повернувшись к дочери. — С Аркадием начинаешь?
Римма рассмеялась.
— Какой ты, отец, право! А если и да, не разрешишь?
— Не в том дело. Противно, когда женщина совесть теряет. Слышала, что он тебе сказал насчет бинокля? А то ишь, нашла повод.
— Ох, какой же ты старомодный, — опять рассмеялась Римма. — Все бы тебе по закону, по правилу. А я без всяких зашла и все, попросту.
— Ты так попросту уже два раза нос разбила. А мне, думаешь, легко смотреть на это. Мы с матерью сколько ночей не спали, когда ты от Мерцалова убежала. Хоть бы сказала, совета спросила. И тут с Аркадием. Думаешь, я против? Рад буду, если только не попросту, а серьезно. Друг он мне, Аркадий. Ты знаешь.
Они
— И с Мерцаловым ты вроде опять игру заводишь? — как бы продолжая свою мысль, спросил Борис Иванович.
— С Мерцаловым у меня счеты семейные, папа.
— Какие семейные? Ты что? У него уже ребенок.
— Ну ладно, ладно, с завтрашнего дня я постригусь в монашки. Доволен?
— Ты не ершись, — сказал Борис Иванович и, взяв дочь за руку, притянул к себе.
25
Примерно в то же время возле дома, где жили Мерцаловы, нервничал Юрий Сазонов. Уже несколько раз подходил он к подъезду, намереваясь подняться на второй этаж и постучать в дверь, но, подумав, поворачивал обратно. Он вспоминал встречу на мосту и боялся, что Лида отнесется к нему так же холодно и подозрительно, как тогда. И все же не повидать ее он не мог. Уже какой день мучил его вопрос: что же в конце концов произошло между Мерцаловым и Синицыным?
Два часа назад в красном уголке депо он, что называется, припер Синицына к стенке.
— Скажешь ты мне правду или не скажешь?
Синицын, как обычно, попробовал отделаться шуточкой:
— Не пыли, Юра, здесь чисто. — При этом он налил в стакан воды и насмешливо посоветовал: — Вот охладись малость.
Но Юрий охлаждаться не собирался. Воспользовавшись тем, что в помещении, кроме их двоих, никого не было, он взял Синицына за грудки и, подтянув к себе, потребовал:
— А ну смотри мне в глаза! Прямо. Прямо!
— Да брось ты. Юра, — заволновался тот, стараясь высвободиться из рук товарища. — Какие же это коммунистические отношения? Это произвол… анархия.
— Ага, об отношениях вспомнил. — Юрий сжал его еще сильнее. — Ну, ну, давай начистоту. Вранье ведь, что с ледяной горки катались?
Несколько секунд они упорно смотрели в глаза друг другу. Потом Юрий напружинился и сказал решительно:
— Вот что. До сих пор я считал тебя другом. Ездил с тобой. Верил тебе. А теперь, если не признаешься…
— Ладно, признаюсь, — не выдержал Синицын. — Не катались мы ни с какой горки. Бежал он за мной.
— Так просто и бежал? — не отступал Юрий.
— Не просто, а хотел вернуть, чтобы выпить еще. Ну и упал.
Вид у Синицына был вроде искренним, и Юрий отпустил его, извинившись:
— Ты не сердись. Не мог я иначе. Верят ведь нам. Все верят.
А когда остался один, опять его взяло сомнение в искренности Синицына. И тут же у него созрела мысль поговорить обо всем с Лидой, поговорить немедленно, пока Мерцалов не вернулся из рейса.