Скупые годы
Шрифт:
Вправо от меня, недалеко от дороги, послышался чей-то разговор.
Продолжая идти, я насторожился, отогнул воротник. Разговор утих.
Я остановился.
Голос Люськи.
– Ну а дальше?
– спрашивала она кого-то.
Я затаил дыхание.
Тишина.
И вдруг... Зубы мои лихорадочно прикусили нижнюю губу.
Голос Витьки:
– Я ничего ему не сказал.
– А как же?
– Не знаю. Я не могу сказать ему об этом.
– Голос у Витьки осекся. Я сам как дурак хожу, думаю, думаю, а сделать ничего не могу. Лучше
Молчание.
– Скажи, - жалобно упрашивал Витька.
Люська не отвечала.
– Ведь ему все равно надо знать. Скажи. Вовка тебя любит.
Люська вздохнула:
– Нет. Лучше ему не говорить.
По снегу заскрипели шаги. Я понял, что Витька с Люськой идут к дороге, и опрометью кинулся бежать.
Теперь мне все было ясно.
Вот почему Люська не отвечала на мою записку, ей не хотелось меня обижать. Она просила Витьку передать мне обо всем (о чем, я точно не представлял себе), но Витька не осмелился. Ему, видите ли, жалко меня. "Подумаешь, какая красавица. И сказал бы, так, наверно, не умер", успокаивал я сам себя, а на душе становилось все тяжелее и тяжелее. Мир пустел. Хотелось скрыться от него в каком-нибудь тихом углу, и я торопился домой.
В моем сознании теплилась слабая надежда, что за все пережитое горе там меня ожидает какая-то радость. А дома меня подстерегало горе.
Мать сидела у окна и, облокотившись о подоконник, беззвучно плакала. С боку к ней сиротливо прижалась сестренка.
На столе лежал нераспечатанный треугольник письма. Я взглянул на него и невольно отшатнулся. Это было мое последнее письмо, которое посылал я отцу месяц назад. На нем стоял черный штамп: "Адресат выбыл".
Тяжелое предчувствие беды стиснуло мне горло, но я поборол себя и, как мог, спокойно произнес:
– Не надо, мам. Его, наверно, в другое место перевели.
– Ох, не знаю, Вова. Чует мое сердце неладное. Давит здесь вот. Больно.
– И она бессильной рукой провела по груди.
Я отвернулся и понуро ушел в переднюю.
Уроки в этот вечер я, конечно, не учил.
К нам пришли соседки. Они сочувствовали нашему несчастью и еще сильнее тревожили мать. Она то плакала, то, вздохнув грустно, начинала рассказывать сны, которые ей снились в последние ночи.
Чаще всего во сне она видела тихое лесное озеро с прозрачной холодной водой, и соседки утверждали, что чистая вода к слезам.
Я не верил этому. Не верил, что сны могут чего-то предсказывать.
Мать говорила, что если во сне увидишь собаку, то непременно встретишься с близким другом. Однако мне нередко снились собаки, а друзья почему-то не встречались.
Слыхал я и то, что если приснится машина, - будет письмо.
Но когда я ждал записку от Люськи, я за одну только ночь увидел тысячи машин, а записки не получил. Нет, не верил я снам. Не верил, что с отцом могло что-то случиться, и все-таки глубокая тревога притаилась во мне и всю ночь не давала покою.
Утром пришел я в школу хмурый.
"Где отец? Что с ним?" -
Вдруг во время большой перемены нас с Витькой и Люськой вызвали к директору школы. "Еще что-нибудь случилось", - подумал я и, выйдя из класса, равнодушный, готовый ко всему, зашагал по крутой, плохо освещенной лестнице.
В это время в дальнем конце коридора раздался веселый Люськин смех. Он уколол меня, и я остановился. Мне захотелось дождаться Люськи и причинить ей боль. Хотелось сказать что-нибудь такое, отчего бы она надолго перестала смеяться. Я перебирал в уме всякие обидные слова и не мог ничего придумать, и только когда Люська поравнялась со мной, я неожиданно для себя прошипел:
– Ты знаешь, зачем нас вызывают?
– Нет.
Люська беспокойно взглянула мне в лицо.
– А я знаю. Директору сказали, что ты с Витькой по лесу шляешься.
Люська удивленно подняла брови и попятилась назад.
– Что, неправда? Напугалась?
– наступал я на нее.
– А кто летом к тебе в кладовую приходил? Что молчишь? А кто вчера под сосной стоял с Витькой? Я ведь все слыхал - знаю.
– Слыхал?
– прижимаясь к перилам, испуганно выронила Люська.
– Да, слыхал. Не бойтесь, не удавлюсь.
Я прыгнул через две ступеньки и с яростью распахнул кабинет директора.
Витька был уже там. Подпирая плечом круглую обитую железом печку, он стоял вполуоборот ко мне.
Директор сидел за столом и что-то писал. На стук захлопнувшейся двери он приподнял свои усталые глаза и улыбнулся:
– Утов, ты смотри поосторожнее.
– А чего я, Александр Петрович?
– Да так, ничего. Только печка у нас не того... плохонькая: Не сковырни ее.
Витька жалко улыбнулся и вытянулся в струнку.
– А где же Цветкова?
Мы молчали.
Я исподлобья поглядывал на Витьку и каждую секунду ждал, что откроется дверь, но она не открывалась. Пролетело несколько минут, а Люська не приходила.
– Кажется, она была аккуратной. Иди-ка, Утов, позови ее.
Я вспыхнул. Я понял, что, разговаривая с Люськой, хватил через край, и, уставясь на пол, бессмысленно разглядывал загнутые носы своих старых сапог.
Витька быстро возвратился. Он остановился у порога, опустил голову и молчал.
– Ну что?
– шагнул к нему директор.
Витька переступил с ноги на ногу и отвернулся.
– Нашел ее?
Тишина.
– Ну и что же ты молчишь?
Витька нерешительно поднял глаза:
– Она на лестнице плачет.
– Плачет?
– удивленно переспросил директор и направился к выходу. Я провожал его косым, тревожным взглядом.
Вот он толкнул дверь и с силой захлопнул ее, но она приоткрылась. И я увидел на лестнице Люську. Она стояла все там же, только перегнулась через перила и изредка вздрагивала. Директор положил ей на спину руку: