Следователи

Гусев Валерий Борисович

— Парни?

— Он сказал — «мальчишки».

— Больше не говорил об этом инциденте?

— Нет.

— Был спокоен?

— Даже напевал.

— Не припомните вы что-нибудь еще, относящееся к этому человеку?

— На другой день жена сказала, что Слава предложил ей купить у него кое-какие золотые вещи...

—

Подробнее, пожалуйста.

— Подробностей она не сказала. Объяснила только, что, когда были в квартире, он вынул из кармана какие-то золотые женские украшения. Жена увидела кольцо и цепочку. Он спросил: «Вам не нужно?» Жена очень удивилась: золотые вещи лежат в кармане просто так, не завернутые.

— Что она ответила?

— Денег нет...

— Вы слышали, что в тот день, четырнадцатого марта, произошло убийство мальчика в Виршулишкес?

— Я узнал позже. Дня через два.

— Вы не связали это преступление с царапинами на лице у Славы, с его предложением купить золотые вещи?..

— Мне и в голову не пришло! Кроме того, Слава весь день провел с нами. Отсутствовал, только пока ходил за выпивкой.

— Что он принес?

— Из выпивки? Две бутылки. Молдавский коньяк «три звездочки» и «Скайдрёйи».

— Вы знаете его фамилию?

— Потом узнал. Когда мы хотели пройти к его приятелю в магазин и его не впускали, он сказал администратору: «Передайте — приехал Борислав Паламарчук...»

Пройдет несколько лет.

Готовясь к совещанию лучших следователей прокуратуры в Москве, Геновайте Шивене истребует хранящееся в Верховном Суде Литовской ССР уголовное дело 2 — 66/80 по обвинению Б. И. Паламарчука в убийстве несовершеннолетнего Геннадия Оливетского.

В конце дня, когда со срочными делами будет покончено, она включит кассету с записью последнего допроса обвиняемого.

« — Вы в состоянии давать показания? — звучит далекий, такой незнакомый, будто чужой голос. Это она, Шивене.

— Я совсем пал духом... — вздох.

— Можете отвечать?

— Могу.

— Понятно ли вам обвинение и признаете ли вы себя виновным?

— Да. Признаю».

Голос обвиняемого глухо звучит с магнитофонной пленки, переползающей с кассеты на кассету.

Из конверта Шивене достает фотографию обвиняемого: крупный лоб, очки. Голова Паламарчука склонена, а опущенные вниз глаза словно смотрят в сторону. Серый, невыразительный снимок. «Фотографии людей, которых нет в живых, похожи одна на другую, — Шивене кладет ее назад, в подшитый к делу конверт. — Потому что чаще это репродукции с репродукций, увеличенные, с выпавшим из раствора крупным «зерном», нечеткие».

« — ...Когда Хомутов в то утро сказал, что собирается к другу — выпить, мне захотелось пойти с ним. Но у меня оставалось только восемь рублей, о которых знала жена. Нужны были деньги... И я решился. Впервые мысль эта пришла мне в голову, когда я с Юргисом был у брата... Удивительное дело, следователь! Почему так? Когда садишься выпивать, думаешь и говоришь о честном,

благородном... А кончаешь позорным, жутким!..»

Кассета чуть постукивает, вращаясь. У нее особая судьба — она обречена навечно остаться в уголовном деле.

« — ...В библиотеке я пробыл дольше обычного, чтобы потом библиотекарша подтвердила мое алиби. Хомутова с собакой отправил к Кутьину. А сам... Когда я подошел к двери, Геннадий как раз открыл ее, собрался уходить. «Далеко?» — спросил я. — «За тетрадями». На лестничной площадке никого не было, и во дворе меня тоже никто не видел. «Разреши я почищу куртку — собака испачкала...» Он вернулся в квартиру. Дверь закрылась за нами обоими, как крышка гроба...

— Как вы узнали о золотых вещах?

— Я понял это из разговора с братом в тот вечер, когда сидел у него вместе с Юргисом. Я считал, что Геннадий тоже в курсе, но он до конца твердил, что ничего не знает. Я ударил его чем-то тяжелым, приказал искать в шкафу, в одежде. Он не сопротивлялся, только раз — и то случайно — задел меня по лицу. В вещах ничего ценного не было, попалась только мелочь: кольцо, цепочки. Пора было уходить. Я понял, что главного не нашел, что все зря. Взял утюг. Кроме злобы ничего не чувствовал, потерял рассудок...»

В этих показаниях для Шивене не было ничего нового. Разве только это:

« — Не помню, как приехал домой, что говорил сыну. Лег — и сразу отключился. Не знаю, сколько я спал. Только вдруг проснулся и почувствовал, что совершенно трезв. И так легко стало на душе: «Сон! Я спал! Все приснилось!» Это длилось мгновение. Потом затрясло: «Не сон!» Я оделся, пошел на Космонауту, к телефону. Со своего звонить не стал. Набрал номер. Чего бы я не отдал в ту минуту, чтобы все повернуть обратно! У брата долго не снимали трубку. Потом взял он сам: «Алло!» И замолчал. И я все вспомнил: «Было! Все было! Будь оно проклято! Будь проклят я сам!»

«И вот преступление раскрыто! — говорил Петраускас кому-то из молодых следователей. Геновайте и ее коллеги слушали. — Что тогда? Тихая радость? Удовлетворение? И только? Никогда! Никогда, запомните, нельзя нам повторить то, что сказал один из знаменитейших альпинистов, покоритель Аннапурны — Морис Эрцог! Хотя мы тоже берем вершины не меньше, чем тот восьмитысячник... — Джонни поискал в портфеле. Бумага не попадалась. Тогда он стал выбрасывать все, что лежало в нем. Он только что прилетел из командировки, давно не заглядывал в портфель. На стол полетели какие-то записи, сломанные авторучки, засохшие бутерброды с сыром. — Вот! — он поднял листок. — «Резкий ветер обжигает лицо. Мы на Аннапурне! 8075 метров. Сердце переполнено бесконечной радостью. О! Если бы остальные знали! Если бы знали все... Цель достигнута! Но одновременно завершено нечто гораздо более величественное. Как прекрасна теперь будет жизнь! Меня душит волнение. Никогда я не испытывал столь сильной и чистой радости...» Слышите? — Петраускас обвел всех черными прекрасными глазами. — Наша служба не похожа на спорт! Хотя ее иногда пытаются представить увлекательной погоней... Это не шахматный этюд и не только интеллектуальный поединок. Нет! Здесь все настоящее. И на гербе прокуратуры не венчик из роз! А щит и меч! И в наш звездный час — в час раскрытия преступления — нас гложет мысль о причинах и условиях, способствовавших его совершению. Не допустить нового преступления! Исследовать истину без гнева и пристрастия! К этому обязывает нас Закон!»