Смертельное шоу
Шрифт:
– - Я дала ему адрес вашего дома в Перевальном, -- после уже привычного молчания сказала Нина.
– - Кому?
– - Гитаристу.
– - Культуристу?
– - Нет, гитаристу... Он к нам подсаживался. Ты что, забыл?
Набережная качнулась. Примерно так же, как в тот день, когда он пытался усмирить ее роликами. Странно, подумал Санька, как это смог какой-то гитарист подсесть к их столику, если все так раскачивается.
– - А стулья были прибиты к полу?
– - наморщив лоб, спросил он Нину.
– - Тебе нужно лечь, -- с интонациями врача посоветовала
– - А что, соскользнем?
– - Автобусы уже не ходят...
– - Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?
– - Тогда возьмем такси.
– - В этой дыре есть такси?
– - икнул он.
– - Частный извоз есть. Это еще дешевле.
– - Дешевый сыр только в мышеловке!
– - назидательно поднял он к
небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.
На нем не было ни капли химии. Ресницы -- без туши. Губы -- без помады. Щеки -- без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.
Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас -- дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.
Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.
– - М-м-м, -- не разжимая их, задвигала она головой.
Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.
– - Уа! Уа!
– - взвыла ее сумочка.
Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:
– - Ты разбудил его! Ты!
Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:
– - Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!
– - Ты -- хам!
– - отступила она от него.
– - Я тебе помогаю, а ты... ты...
– - Иди ко мне!
– - схватил он ее за рукав платья.
– - Забудь ты про эту игрушку!
– - Ты... ты...
– -
Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.
– - Ты что?!
– - вскинулся он.
Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.
– - Е-е... твою мать!
Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.
– - Идиот! Дурак! Хам!
– - никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче.
– - Ты убил его! Убил!
Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.
– - Ты это... извини, -- пробормотал Санька.
– - Я не хотел... Сумочка... Ключица...
– - Уйди, -- сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея.
– - У... уйди...
– - Не обижайся. Понимаешь... это...
Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.
Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.
– - Но-но! Полегче!
– - потребовал от него бодрый мужской голос.
– - Надо же так наклюкаться!
– - поддержал его голос помягче.
От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:
– - Из-зви-фи-иняюся-я!
– - Пошли, -- потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.
Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.
С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.
Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.
_
Глава двадцать вторая
НОЧЬ -- ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ
Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.