Смертельное шоу

Христофоров Игорь

А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.

– - Красиво?
– - спросила с придыханием Маша.

Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты

с черными бабочками на снежных рубашках -- все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.

Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:

– - А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!

Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: "Фу-уфло!", но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.

Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой

и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:

– - Разрешите пригласить вас на танец!

– - Ме... меня?

Ее лицо сразу стало детским и жалким.

– - Вас, мадемуазель!

– - Но это... Там швейцар. Он не пустит.

– - Швейцары продаются, -- объявил Санька.
– - Точнее, покупаются. Прошу, -- и подставил локоть.

Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове

что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.

– - Бон джорно!
– - по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы

Маше: -- Пуртроппо ио нон парло итальяно!

Бакенбарды холуйски склонились к палубе.

– - Что ты сказал?
– - еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.

– - Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"

Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.

И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.

Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки

не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях -- глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.

А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.

– - Вальс на па-алубе, -- в такт музыке запел он черному небу, -- вальс под дождем, а-а-а... подождем, -- и встал.

По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:

– - Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...

– - Потому что вдвоем, потому что поем, -- уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.

– - Как ты сказала?

– - Я не помню... А что я сказала?

В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.

– - Ты пишешь стихи?
– - спросил он.

– - Нет. Никогда...

– - Совсем?

– - Совсем.

Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.

– - Дай ручку, генерал, -- потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.

– - Так ты того... русский, что ль?

– - Дай ручку!
– - уже злее потребовал Санька.

– - А я смотрю, всего пять тыщ дал, -- заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.

– - Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, -- вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.

– - Дай салфетку!
– - потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.

А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.

– - Ты что, накатил на нас, что ли?
– - медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.