Смертельное шоу
Шрифт:
– - Скорую вызови, идиот!
– - крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.
– - Че... чего тут?
– - удивленно спросил второй охранник.
– - Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты скорую!
– - Тут это... близко, -- первым очнулся охранник без куртки.
– - По вызову час ехать будут. А больница -- пять минут. Если бегмя...
– - Так давай бегмя!
– - скомандовал Санька.
Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа,
– - Что такое? Что случилось? Почему воняет?
– - прибывал и прибывал народ к гудящей двери.
– - Огонь! Го-орим! Все горим!
– - На улицу!
– - ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька.
– - Все на улицу!
– - И мне?
– - опять по-детски, глупо спросил оставшийся охранник.
– - А ты... Ты вызови пожарных!
– - Есть!
– - обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.
– - Во-оло-одя!
– - ударил по ушам единственный знакомый голос.
Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:
– - Иди на улицу! Быстро!
– - Во-о... Во-о... Во-ова! Он по-гиб!
– - обреченно пропела она.
– - Ничего он не погиб! Его уже там нет!
– - А где он?
– - сморгнула последние слезы Нина.
– - Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.
Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:
– - По... по... вы... вы...
– - Ясно, -- перевел его речь на русский язык Санька.
– - Пожарных вызвал. Да?
– - Да.
– - Тогда пошли отсюда.
Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:
– - Там -- приз. Раковина. Она дорогая...
– - Не дороже нас, -- ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.
Охранник топотал вслед за ними. Он дышал громче, чем гудело пламя за спиной.
Только на улице, хватанув ртом хоть и горячий, но все-таки чистый воздух, Санька ощутил, как мутно и дурно в голове. Еще минуту -- и они угорели бы.
Глава четырнадцатая
НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ
– - Отдыхаете?
Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить... Говорить -- это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить -- это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте, которые должен накрыть своим оранжевым издолбанным телом автобус.
– - А вас искали...
Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него -тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени
– - Если он появится, что ему передать?
Нет, идти все-таки легче, чем говорить. В этом пекловом Приморске, похоже, не осталось нормальных людей. Кто их сюда свозил, в одно место? Может, какой-то шутник, захотевший проверить, что получится, если поселить у моря много-много идиотов. Стоит человек, ждет автобуса, а к нему подходят сбоку и начинают что-то спрашивать. Будто не видят, что у него закопченая от гари шея, которая отказывается поворачивать голову. Даже такую легкую и такую пустую. А может, самая тяжелая голова -- это как раз самая пустая голова?
– - Так что Ковбою передать?
Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.
Осоловелыми глазами Санька посмотрел под ноги, увидел пару
сплющенных жестяных банок, порванную пачку сигарет, гирлянду
разнокалиберных окурков и, зачарованно проведя по ней взглядом,
только сейчас заметил, что из треугольника тени -- а издалека он
четко виделся треугольником -- серой дорожкой лежит еще одна тень. Глаза, соскользнув с окурочной ленты, пробежались по новорожденной тени, наткнулись на огромные черные ботинки с застежками-баклями, поднялись от них по ровным загорелым ножкам и черным наколенникам, потом через все такое же загорелое и по-женски нежное -- к бахроме джинсовых то ли шорт, то ли плавок, а уже от них почему-то сразу, не замечая уже ничего по пути, к лицу.
– - Даша?
– - Я не Даша. Я -- Маша, -- подвигала вперед-назад колесиками девушка.
– - Правда?
– - Я уже минуту задаю вам вопросы, а вы не хотите отвечать. Я могу и уйти...
Ее лицо действительно стало обиженным. Она даже губки сложила так, как положено, чтобы поверили в ее искреннюю обиду. Санька не поверил. Он устал от глупых приморцев, а Маша, несмотря на милое загорелое личико, тоже входила в их состав.
– - Ты что-то говорила про Ковбоя?
Губки разжались быстрее, чем бывает при серьезной обиде.
– - Он искал вас.
– - Правда?
После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.