Снежный путь
Шрифт:
— Да всё я понял. Только нудятина это.
— Один человек может читать книгу, но считать её нудятиной только потому, что большая часть излагаемого там проходит мимо его сознания, не цепляя никаких… как бы это сказать… триггеров. А вот другого за уши не оттащишь. Потому, что образование и общий уровень подготовки позволяют. Разве не так? А вот ты… что же ты понял, если не секрет?
— Да всё. И про систему, и про то, что она раздавит любого, кем бы этот любой ни был. Даже просто так, а виновен ты или невиновен — её не волнует. Зарежет, как собаку и отходную не споёт. Вот только то же самое в моё время можно было прочитать в любой газетной статейке буквально в двух абзацах, а не травить
— Прыткий какой. — Старик рассмеялся. Стелет, как любимой женщине. — Хорошо, похоже, мне придётся согласиться, что на вкус и цвет товарища нет. Я не буду тебе навязывать Кафку, а ты не будешь гадить на одну из моих любимых книжек. Идёт?
— Идёт.
— Но, в дополнение, ведь тот же Кафка писал…
— «…можно уважать крота и его особенности, но не надо делать из него своего святого…» — Перебил его Охотник. — Верно? А это: «Я обнаруживаю в себе только мелочность, нерешительность, зависть и ненависть к воюющим, которым я страстно желаю всех бед…» Каково? Учитывая тот факт, что тогда воевали все…
— Да чтоб тебя! — Ругнулся Старик. — Но… а тебя случайно не убедит то, что Кафку таки нужно воспринимать несколько иначе, чем других писателей. Всё же он из символистов…
— Не убедит.
— Почему же?
— Потому, что Льюис Кэрролл — тоже символист. Однако кроме подтекста, у него имеется ещё собственно и текст. Весьма приятный, весёлый местами и вполне удобоваримый. А у того же Кафки только подтекст и важен, а текста, как такового и нет — мутная бодяга. А зачем бы я давился пресной сдобой, когда могу съесть булочку с повидлом?
— Экий, однако. — Старик опять заржал. — А ты не в курсе случайно, что Льюиса Кэрролла подозревали в педофилии?
— А ты не в курсе случайно, — в тон ему ответил Охотник, — что Кафку тоже подозревали в различных извращениях? От инцеста до педерастии, учитывая его сложные отношения с женщинами и горячую дружбу с теми, кто… неважно…
Старик расплылся так, что Охотник испытал серьёзное опасение — не срастутся ли у того уши на затылке. А Старик не успокаивался:
— Странный оборот приняла наша литературная дискуссия. Теперь мы обсуждаем — кем быть лучше: педерастом или педофилом.
— Конечно педофилом. — Не раздумывая ответил Охотник. — Если только объект — девочка, а не мальчик.
— А не хрен ли редьки не слаще?
— Нет. Произведение, любое, каким бы красивым, осмысленным или высокохудожественным не было, мною лично не воспринимается совершенно, если оно написано для жопы.
— А произведения, написанные для… э-э-э… кхм…
— А произведения для «э-э-э кхм» воспринимаются. Хотя бы потому, что это самое «э-э-э кхм» дало нам всем жизнь. А что может дать жопа?
Старик заржал так, что зазвенели тарелки на посудной полке.
— Однако, в твоё время, если уж мы про него вспомнили, педерастия кажется считалась вполне
— А кем считалась? — Удивился Охотник. — Педерастами и считалась. В моём же лично представлении она всегда стояла на одной полке с той же педофилией, а также прочими филиями. Будь то зоо-, некро-, геронто- или ещё какая другая. Если так рассуждать, то чем те же некрофилы хуже? Они тоже по-другому не могут. Значит это естественно. А значит нормально. Короче, извращение — оно и есть извращение. А с претензий на «нормальность» я вообще смеялся. Ведь даже в медицине нашей существовало такое название этого заболевания, как «перверзивная психопатия». Психическое расстройство на основе генетического сбоя. Сдвиг по фазе с замыканием на жопу. Болезнь. Самая настоящая болезнь. И никакие там не недочёты воспитания — это смешно. У нормального мужика, как бы его не воспитывали, прилив сил произойдёт именно на обнаженное женское тело, но никак не на оттопыренный мужской зад.
— Так это по-твоему выходит, — хитро прищурился Старик, — что всех этих… извращенцев-то… нужно, как при Иосифе Сталине и при Гитлере… того…
— Я этого не говорил. Психи — они тоже разные бывают. Бывают тихие и спокойные, с которыми вполне можно жить рядом, общаться и даже иметь дела в определённой мере. А бывают буйные, которых просто ради элементарной безопасности окружающих и общественного спокойствия нужно запирать в комнате с мягкими обоями и замком снаружи. Если тот самый извращенец что-то там делает сам по себе, то мне без разницы — для чего он там свою задницу приспособил. Но если он всячески свою извращённость демонстрирует и заявляет, что это нормально — его нужно закрывать. Человек, который выпячивает своё уродство и надрывается, что так и должно быть, что это нормально — не просто псих, а псих чистейший. А за целенаправленную пропаганду — вообще нужно язык отрезать. И руки отрубать, чтоб не семафорил.
— Однако. — Старик покачал головой. — А ты слышал такое выражение, как «латентная педерастия»?
— Отчего-ж не слышать. Слышал. Только вот о любви к женщинам я говорю гораздо чаще, а гетеросексуальность моя — далеко не латентная. — Охотник ухмыльнулся. — Так что блажишь, старый. Эту претензию, как я понимаю, гомики же и придумали. Чтобы рта никто не открывал. Вкупе с таким термином, как «гомофобия». Фобия — это боязнь. А кто их боялся? Презирали бывало, особо-то выразительных… Эдаких манерно-жеманных, но что касается боязни…
— Выкрутился никак?
— А ты чего хотел?
— А про педофилов-то чего загнул?
— Но я же не сказал, что это нормально. Ты заставил меня из двух зол выбрать меньшее, я и выбрал на своё усмотрение. Чего тебе ещё надо?
— Чтобы ты заснул и набирался сил. А я бы ещё почитал. Но тебе ж скучно, тебе неймётся…
— Да ладно, посплю я ещё. Да и чего-то сам притомился. Забавный ты старикан, но утомительный.
— Вот и дрыхни.
Глава 3. Долгие вечера (день второй)
Когда Охотник открыл глаза в следующий раз, он обнаружил, что Псы отсыпаются рядом с ним. Поллукс — с одной стороны, Немезида — с другой. И поохотились они славно — задние лапы они старательно отклячили, чтобы те не давили на раздувшиеся животы.
Он повернул голову и увидел Хаима с Сарой. На удивление чистых и ухоженных. Сара, так та вообще с чистым лицом и аккуратной причёской оказалась выше всяких похвал. Настолько выше, что Охотник понял — в случае, если она хотя бы двусмысленно выразит ему свою благосклонность, он окажется порочным настолько, что о благородстве по отношению к кому-либо и не вспомнит. Разумеется, придумает себе кучу всяких обоснований и оправданий, но факт такой.