Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Несмелов Арсений

В КИТАЕ («Узкие окна. Фонарика…») [208]

Узкие окна. Фонарика Продолговатый лимон, Выжженный в мреющем паре — как Вызолоченное клеймо. Думаешь: тщательно вырисуй Загнутых кровель углы, Звезд лиловатые ирисы, Синее марево мглы. Небо… Не медными грудами Над перевалом веков — Храм с девятнадцатью Буддами Медленных облаков.

208

В Китае («Узкие окна. Фонарика…»). «Азия», 1932, № 2, апрель. «Храм с девятнадцатью Буддами…»— девятнадцать — одно из священных чисел буддизма; в некоторых буддийских храмах девятнадцать лотосов отмечают места, где Будда останавливался во время медитации; в некоторых может находиться именно девятнадцать изображений Будды.

ПЛАВУНЬЯ («Вытягиваясь, — в преломленьи струй…») [209]

Вытягиваясь, —

в преломленьи струй Она на миг как в воздухе висела, — Открыла глазу блеск и чистоту Очаровательнейших линий тела. То левое, то правое плечо… Как бы лаская, взмах руки положен… И, удаляясь, красный колпачок На поплавок нам кажется похожим. И только небо было вкруг него Да золотой, чуть дымный, зной июня… Под синевою и над синевой Как бы парила в воздухе плавунья. У горизонта тлели паруса, Тончайшим ветром веяло оттуда… Не так ли совершались чудеса Библейские?.. Но разве жизнь — не чудо?

209

Плавунья («Вытягиваясь, — в преломленьи струй…»). Р. 1932, № 32.

У ПРЕДЕЛА («Изгнание, безвыходность…Пустое!..») [210]

Изгнание, безвыходность… Пустое! Я мог бы жить еще года, века, Как сорок лет, что жил самим собою, Не зная ощущенья тупика. Негодовать, влюбляться, удивляться, С самим собой изнемогать в борьбе, С надменной миной сноба-верхоглядца Подкрадываться к самому себе… Но я себе наскучил, как сожитель По каземату, скрытому в душе. Так что же делать мне с собой, скажите, Самим собой зачеркнутым уже? Беззвездный год мной терпеливо прожит, Он отошел, ничем не пособя, Не выползти из одряхлевшей кожи, Не убежать от самого себя!..

210

У предела («Изгнание, безвыходность… Пустое!..»). Р. 1932, № 35.

«Свет зажжен. Журнал разрезан…» [211]

Свет зажжен. Журнал разрезан… Чтобы в радость проскакать, На подлокотник лонгшеза Помести большой стакан. И в усладе легковейной, Папиросу закуря, Процеди глоток портвейна Золотого, как заря. Пусть судьба грохочет зычно Ускользающему вслед… Так Языков параличный Промечтал двенадцать лет. И, свободный, одинокий, Дух ты легкости предашь, И запишет эти строки Осторожный карандаш. И, довольный всем отменно, Презирающий чуть-чуть, — Ты о женщине надменной Позабудешь как-нибудь.

211

«Свет зажжен. Журнал разрезан…». Р. 1932, № 40.

ОРБИТА («Ты, молчаливый, изведал много…») [212]

Ты, молчаливый, изведал много, Ты! недоверчивый, был умен, С лучшими мира ты видел Бога, С самыми страшными был клеймен. Знающий — самое лучшее смерть лишь, Что ж не прикажешь себе: «Ложись!» Окнам безлюдным позорно вертишь Злую шарманку, чье имя — жизнь. Пыльны цветы на кустах акаций, Смят одуванчик под теркой ног… Твой дьяволенок посажен на цепь — Вырасти в дьявола он не смог. Что же, убей его, выйдя к Богу, Выбери схиму из чугуна, Мерно проламывая дорогу, Как спотыкающаяся луна. Будешь светить ты неярким светом, Где-то воруя голубизну, И завершишь небольшим поэтом Закономерную кривизну.

212

Орбита («Ты, молчаливый, изведал много…»). Р. 1932, № 43.

ИЗ КИТАЙСКОГО АЛЬБОМА (I–III) [213]

I Ворота. Пес. Прочавкали подковы, И замер скрип смыкающихся створ… Какой глухой, какой средневековый Китайский этот постоялый двор. За ним — поля. Кумирня, кукуруза… А в стороне от глинобитных стен, На тонкой жерди, точно для антенн, — Отрубленная голова хунхуза. II Я проснулся в третьем часу, Ночь была глубока, как яма. Выли псы. И, внимая псу, Той звериной тоске упрямой, — Сжалось сердце. Ему невмочь, Не под силу ни сон, ни бденье!.. И плескалась о стекла ночь Небывалого наводненья. III Кожа черная с синевой. Лоб и щеки до глянца сухи. На открытых глазах его Копошились

желтые мухи… Но угроза была у губ, В их извилистой нитке серой, И шептал любопытным труп: — Берегитесь!.. Пришла холера.

213

Из китайского альбома (I–III). Номер I — Ф. 1932, № 2 (без заглавия, с указанием места написания — «Харбин»); остальные — Ру. 1932, 4 сентября.

ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ («Какой-то срок, убийственная дата…») [214]

Какой-то срок, убийственная дата, И то, что называлось мастерством, Что смелостью пленяло нас когда-то, — Уже фальшивит шамкающим ртом. О, трупы душ в тисненых переплетах, Чей жар остыл, чей свет уже потух, — Что уцелело от посильных взлетов, От непосильных творческих потуг? Лишь чудаков над вашим склепом встретишь; Но даже им, искателям пути, Сверкающую формулу бессмертья В остывшем пепле вашем не найти! И только страсть высоким воплем меди Еще звучит, почти не отходя, Да голубые молнии трагедий У горизонта небо бороздят… Лишь вопль из задохнувшейся гортани, Лишь в ужасе воздетая рука… Лишь речь нечеловеческих страданий, Как маяки, как искры маяка, — Векам, в века!

214

Формула бессмертия («Какой-то срок, убийственная дата…»). Р. 1933, № 5.

ЗЕЛЕНОГЛАЗОМУ ВРАГУ («Так пощипывает холод…») [215]

Так пощипывает холод, Так нащупывает нож — Ощущение укола, Электрическая вздрожь. Обернусь. Зеленый, зоркий Взгляд, притянутый ко мне. Так хорек глядит из норки На врага. Так каменеть Можно, вылив в созерцанье Волю бить, кусать, душить: Ядовитое мерцанье Ненавидящей души. Так, смертельным страхом болен, Перейдя времен предел, — Достоевский из подполья На Тургенева глядел. Сердцем к сердцу, жалом к жалу, Укусив от боли снег, Той же яростью, пожалуй, Бледный Пушкин прояснел, — Лишь поймал стволом граненым Ненавистный силуэт. Взглядом подлинно влюбленным Обнял. Крикнул пистолет! Снова — в точность протокола, К мелочам — от грозных глыб: Ощущение укола, Ощущение иглы… Обернусь, и взор зеленый Ускользает, гаснет шаг. Да, за мной неугомонный Соглядатайствует враг. Ни на шаг не отодвинусь, Не прикрою грудь щитом: Плюс и минус, плюс и минус, — Друг без друга мы — ничто!

215

Зеленоглазому врагу («Так пощипывает холод…»). Р. 1933, № 14.

ДЕСЯТИЛЕТНИМ(«Мне проследовать пора бы…») [216]

Мне проследовать пора бы Мимо вас к заботам дня, Но, ребята, ваш кораблик Задержал сейчас меня. Он плывет, и крик ваш звонок, У булыжника — аврал… Так и Петр, еще ребенок, С дядькой Зотовым играл. Подождите, подрастете, И у вас, как у него, Будет Яуза и ботик, Встреча с вольной синевой!.. Накормите ж сталью мускул, Укрепите волей грудь, Чтоб пристать к границам русским Вы смогли когда-нибудь. Чтобы дух ваш не был связан, Чтоб иной была пора, Чтобы пал советский Азов, Как турецкий у Петра! И тогда — проходят мимо Дни, согбенно семеня, — Вы моей земле родимой Поклонитесь от меня!

216

Десятилетним («Мне последовать пора бы…»). Р. 1933, № 38. «Так и Петр, еще ребенок, / С дядькой Зотовым…»— Зотов Никита Моисеевич (ум. 1718) — учитель Петра Великого, сопровождал царя в Азовском походе, причем, по словам Петра, «был в непрестанных трудах письменных расспрашиванием многих языков и иными делами».

БЕЗ («Бестрепетность. Доверчивость руки…») [217]

Бестрепетность. Доверчивость руки. И губы, губы, сладкие как финик, И пряди, выбившиеся на виски, И на висках рисунок жилок синих. И ночь. И нарастание того, Что называет Пушкин вдохновеньем… Автомобиль буграстой мостовой, И световой, метущий тени веник. И это всё. До капли. До конца… Так у цыган вино гусары пили. Без счастья. Без надежды. Без венца. В поющей муке женского лица, Без всяких клятв, без всяких «или — или»!

217

Без («Бестрепетность. Доверчивость руки…»). Р. 1933, № 39.