Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Несмелов Арсений

МОЙ УДАР («Когда придет пора сразиться…») [218]

Когда придет пора сразиться И ждут сигнального платка, Ты, фехтовальщик, став в позицию, Клинком касаешься клинка. За этим первым ощущением Прикосновения к врагу Как сладко будет шпагу мщения О грудь его согнуть в дугу… Но нет, но нет, не то, пожалуй: Клинок отбросив на лету, Я столько просьб и столько жалоб В глазах противника прочту. И, салютующий оружьем, Скажу, швырнув в ножны клинок: «Поэты, смерти мы не служим, — Дарую жизнь тебе, щенок!»

218

Мой удар («Когда придет пора сразиться…»). Р. 1933, № 44.

РАССТРЕЛЯННЫЕ СЕРДЦА («Выплывут из дальности муаровой…») [219]

Выплывут из дальности муаровой Волга и Урал. Сядет генерал за мемуары, Пишет генерал. Выскребает из архивной пыли Даты-светляки. Вспоминает, как сраженья плыли, Как бросал

полки. И, носясь над заревом побоищ, В отзвуках «ура», — Он опять любуется собою, Этот генерал. Нам же, парень, любоваться нечем: Юность истребя, Мы бросали гибели навстречу Лишь самих себя. Перестрелки, перебежки, водка, Злоба или страх, Хрипом перехваченная глотка, Да ночлег в кустах. Адом этим только на экране Можно обмануть. Любят разжиревшие мещане Посмотреть войну. Любят в мемуарах полководцев Памяти уют, Ибо в них сражение дается, Как спектакль дают. Не такою вздрагивают дрожью, Как дрожал солдат… Есть и будут эти строки — ложью С правдой цифр и дат! Ложью, заметающею зверств и Одичаний след. А у нас — расстрелянное сердце До скончанья лет.

219

Расстрелянные сердца («Выплывут из памяти муаровой…»). Р. 1934, № 7.

СОЗРЕВШАЯ ОСЕНЬ («Окно откроем, и не надо…») [220]

И, напевая, вдохнул созревшую осень.

Уот Уитмен

Окно откроем, и не надо Курить без передышки… Встань. За ночь бессонную награда — Вот эта розовая рань. Вот эта резвая свобода Порвать любой тревоги счет. Гудок какого-то завода Уже на улицу зовет, И свежесть комнату ласкает… Смотри-ка — девушка бежит, Ее торопит мастерская, Улыбкой взор ее дрожит. И, как два яблока на блюде (Горжусь сравнением моим!), Она несет две спелых груди Под тонким джампером своим. Но рано думать о десерте, Плотским желанием горя… Кто из поэтов запах смерти Учуял в зовах сентября? Он просто лжец! С какой отрадой Я пью хрустальное вино, И, право, всё, что сердцу надо, В глотке смакующем дано.

220

Созревшая осень («Окно откроем и не надо…»). Р. 1934, № 42. Эпиграф — из стихотворения Уолта Уитмена «Когда я услыхал к концу Дня» (перевод К. Чуковского). Джампер(уст.) — джемпер.

ВОЗВРАЩЕНИЕ («Юноша, как яблоко, румян…») [221]

Юноша, как яблоко, румян, От родных уплыл за океан. Жил безвестно он в краю чужом, Счастье он нашел за рубежом. Зрелым мужем, весел и богат, Странник возвращается назад. Вот и дом. Стучит… Ответа нет… Вышел потревоженный сосед. «Где отец мой?» — В ветре шелестит: «Твой отец на кладбище лежит. Холмик неоправленный сдвоя, Рядом с ним и матушка твоя…» «Где мой брат?» — И голос отвечал: «Брат твой нищим попрошайкой стал. Где-нибудь в трущобе, вниз лицом Он лежит, исколотый шприцом». «Где сестра?..» — Приезжему сосед Почему-то медлит дать ответ. Хлопнул дверью; доплеснула мгла Черным ветром: «Лучше б умерла!..» Город черен, грозный город спит. Рыжий котик возле ног пищит. Взял зверька под теплое пальто, А глаза — к звезде. В глазах: «За что?..»

221

Возвращение («Юноша, как яблоко, румян…»). Р. 1934, № 44.

«Опустошен, изжеван, как окурок…» [222]

Опустошен, изжеван, как окурок, И все-таки упорней, чем обет, — Истрепанный предшественником Нурок: «The boy is good. The book is very bad». Зачем ему?.. Чужой язык — что крепость Сорокалетнему: ее не окружить. Не иллюзорна ли вся наша цепкость, С которой мы хватаемся за жизнь? И думаешь: вот так туберкулезный Порой себе внушает аппетит, А смерть уже своей косою грозной Над согнутой спиной его звенит. Зловеще нависающего мига Не отстранить, не выползти из рва, И нам нужна единственная Книга, В которой есть об Иове слова.

222

«Опустошен, изжеван, как окурок…». Р. 1934, № 46. Нурок— автор известного в начале XX века учебника английского языка. «The boy is good. The book is very bad»(англ.) — «Мальчик хороший. Книга очень плохая».

ГРЯДА («Щетина зеленого лука…») [223]

Щетина зеленого лука На серой иссохшей гряде. Степные просторы да скука, Да пыльная скука везде! Вращает колеса колодца Слепой и покорный ишак, И влага о борозду бьется, Сухою землею шурша. И льется по грядам ленивой Струей ледяная вода, — Не даст ни растения нива Без каторжного труда. Китаец, до пояса голый, Из бронзы загара литой, Не дружит с усмешкой веселой, Не любит беседы пустой. Уронит гортанное слово И вновь молчалив и согбен, — Работы, заботы суровой Влекущий, магический плен. Гряда,

частокол и мотыга, Всю душу в родную гряду! Влекущее, сладкое иго, Которого я не найду.

223

Гряда («Щетина зеленого лука…»). Ф. 1935, № 14.

«Над обрывом, рыж и вылощен…» [224]

Над обрывом, рыж и вылощен, Иностранец-рыболов. Гнется тонкое удилище. «Не с добычей ли? Алло!» На воде — круги и полосы. Натянулась леска вкось. Тусклый голос, скучный голос: «Понимайте, сорфалось!» И опять застыли оба мы, И немую ширь реки Гладят пальчиками добрыми Голубые ветерки. Даль речная как плавило — Вся из жидкого огня… Сколько раз судьба ловила На крючки свои меня! Сколько раз, как мистерэтот, Эта клетчатая трость (Знать, крючка такого нету!), — Сокрушалась: «Сорвалось!» Но не надо бы бахвалиться — Похваляться хорошо ль? Поплавка грозящий палец Мигом под воду ушел. И маши теперь удилищем, Чертыхаясь что есть сил… Иностранец, рыж и вылощен, Даже глаза не скосил.

224

«Над обрывом, рыж и вылощен…». Р. 1935, № 31.

«Бывают золотые вечера…» [225]

Бывают золотые вечера, Бывают медленные мгновенья, Когда печаль, уснувшая вчера, Опять, опять на сердце вяжет звенья И говорит в спокойном увереньи: «Пора, мой друг, уже давно пора!» И голос тот — как добрая пчела, Поющая о меде и цветеньи: Она летит у самого чела, Не отстает, полет свивая в звенья, В те страшно-медленные мгновенья, В те дымно-золотые вечера.

225

«Бывают золотые вечера…». Р. 1935, № 45.

«С головой под одеяло…» [226]

С головой под одеяло, Как под ветку птаха, Прячется ребенок малый От ночного страха. Но куда, куда нам скрыться, Если всем мы чужды? Как цыплята под корытце, Под крылечко уж бы! Распластавшийся, — кругами В небе Рок, наш коршун. Небо синее над нами — Сводов ночи горше! Пушкин сетовал о няне, Если выла вьюга: Нету нянюшек в изгнаньи — Ни любви, ни друга!

226

«С головой под одеяло…». Р. 1935, № 48.

«Пустой начинаю строчкой…» [227]

Пустой начинаю строчкой, Чтоб первую сбить строфу. На карту Китая точкой Упал городок Чифу. Там небо очень зеленым Становится от зари И светят в глаза драконам Зеленые фонари. И рикша — ночная птица, Храпя, как больной рысак По улицам этим мчится В ночной безысходный мрак. Коль вещи не судишь строго, Попробуй в коляску сесть: Здесь девушек русских много В китайских притонах есть. У этой, что спиртом дышит, На стенке прибит погон. Ведь девушка знала Ижевск, Ребенком взойдя в вагон. Но в Омске поручик русский, Бродяга, бандит лихой Все кнопки на черной блузке Хмельной оборвал рукой. Поручик ушел с отрядом. Конь рухнул под пулей в грязь. На стенке с погоном рядом — И друг, и великий князь. Японец ли гнилозубый И хилый, как воробей; Моряк ли ленивый, грубый, И знающий только «Пей!» Иль рыхлый, как хлеб, китаец, Чьи губы, как терки, трут, — Ведь каждый перелистает Ее, как книжку, к утру. И вот, провожая гостя, Который спешит удрать, Бледнеющая от злости, Откинется на кровать. — Уйти бы в могилу, наземь! О, этот рассвет в окне! И встретилась взглядом с князем, Пришпиленным на стене. Высокий, худой, как мощи, В военный одет сюртук, Он в свете рассвета тощем Шевелится, как паук. И руку с эфеса шашки, Уже становясь велик, К измятой ее рубашке Протягивает старик. И плюнет она, не глядя, И крикнет, из рук клонясь: «Прими же плевок от бляди, Последний великий князь!» Он глазом глядит орлиным, Глазища придвинув вплоть. А женщина с кокаином К ноздрям поднесла щепоть. А небо очень зеленым Становится от зари. И светят в глаза драконам Бумажные фонари. И первые искры зноя — Рассвета алая нить — Ужасны, как всё земное, Когда невозможно жить.

227

«Пустой начинаю строчкой…». «Строфы века» (сост. Е. Евтушенко. Москва-Минск, 1995) по автографу (РГАЛИ). Первая достоверная публикация — «Антология поэзии Дальнего Востока» (Хабаровск, 1967; без четвертой строфы). Прижизненная публикация неизвестна. В автографе под стихотворением дата «1935», вызывающая сомнения (известны другие варианты датировки). Чифу(совр. Яньтай) — город в Китае, в провинции Шэньдун, порт на Желтом море. «Последний великий князь…»— по всей видимости, весьма популярный в эмиграции (не в последнюю очередь — благодаря множеству портретов) Николай Николаевич Романов «Длинный» (1856 — 23.12.1928 или 1929), Великий князь, дядя императора Николая II, главнокомандующий русской армией в Первой мировой войне, значительной частью эмиграции признававшийся главой императорского дома (в противоположность сторонникам вел. кн. Кирилла Владимировича, лишенного Николаем II права на передачу своего титула потомкам); именовался не иначе как «великим национальным вождем» России.