Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

Кабанья охота

Он прет на тебя, великолепен. Собак по пути позарезав. Лупи! Ну, а ежели не влепишь — нелепо перезаряжать! Он черен. И он тебя заметил. Он жмет по прямой, как глиссера. Уже между вами десять метров. Но кровь твоя четко-весела. * * * Очнусь — стол как операционный. Кабанья застольная компанийка на 8 персон. И порционный, одетый в хрен и черемшу, как паинька, на блюде ледяной, саксонской, с морковочкой, как будто с соской, смиренный, голенький лежу. Кабарышни порхают меж подсвечников. Копытца их нежны, как подснежники. Кабабушка тянется к ножу. В углу продавил четыре стула центр тяжести литературы. Лежу. Внизу, элегически рыдая, полны электрической тоски, коты с окровавленными ртами, вжимаясь в скамьи и сапоги, визжат, как точильные круги! (А кот с головою стрекозы, порхая капронными усами, висел над столом и, гнусавя, просил кровяной колбасы.) Озяб фаршированный животик. Гарнир умирающий поет. И чаши торжественные сводят над нами хозяева болот. Собратья печальной литургии, салат, чернобыльник и другие, ваш хор меня возвращает вновь к Природе, оч.хор и зерна, как кнопки на фаготе, горят сквозь моченый помидор. * * * Кругом умирали культуры — садовая, парниковая, византийская, кукурузные

кудряшки Катулла, крашеные яйца редиски (вкрутую), селедка, нарезанная как клавиатура перламутрового клавесина, попискивала. Но не сильно. А в голубых листах капусты, как с рокотовских зеркал, в жемчужных париках и бюстах век восемнадцатый витал. Скрипели красотой атласной кочанные ее плеча, мечтали умереть от ласки и пугачевского меча. Прощальною позолотой петергофская нимфа лежала, как шпрота, на черством ломтике пьедестала. Вкусно порубать Расина! И, как гастрономическая вершина, дрожал на столе. аромат Фета, застывший в кувшинках, как в гофрированных формочках для желе. И умирало колдовство в настойке градусов под сто. * * * Пируйте, восьмерка виночерпиев. Стол, грубо сколоченный, как плот. Без кворума Тайная Вечеря. И кровь предвкушенная и плоть. Клыки их вверх дужками закручены. И рыла тупые над столом — как будто в мерцающих уключинах плывет восьмивесельный паром. Так вот ты, паромище Харона, и Стикса пустынные воды. Хреново. Хозяева, алаверды! * * * Я пью за страшенную свободу отплыть, усмехнувшись, в никогда. Мишени несбывшейся охоты, рванем за усопшего стрелка! Чудовище по имени Надежда, я гнал за тобой, как следопыт. Все пули уходили, не задевши. Отходную! Следует допить. За пустоту по имени Искусство. Но пью за отметины дробин. Закусывай! Не мсти, что по звуку не добил. А ты кто? Я тебя, дитя, не знаю. Ты обозналась. Ты вина чужая! Молчит она. Она не ест, не пьет. Лишь на губах поблескивает лед. А это кто? Ты ж меня любила! Я пью, чтоб в Тебе хватило силы взять ножик в чудовищных гостях. Простят убийство — промах не простят. Пью кубок свой преступный, как агрессор и вор, который, провоцируя окрестности, производил естественный отбор! Зверюги прощенье ощутили: разлукою и хвоей задышав. И слезы скакали по щетине, и пили на брудершафт. * * * Очнулся я, видимо, в бессмертье. Мы с ношей тащились по бугру. Привязанный ногами к длинной жерди, отдав кишки жестяному ведру, качался мой хозяин на пиру. И по дороге, где мы проходили, кровь свертывалась в шарики из пыли. 1970

* * *

На спинку божия коровка легла с коричневым брюшком, как чашка красная в горошек налита стынущим чайком. Предсмертно или понарошке? Но к небу, точно пар от чая, душа ее бежит отчаянно. 1970

* * *

Да здравствуют прогулки в полвторого, проселочная лунная дорога, седые и сухие от мороза розы черные коровьего навоза! 1970

* * *

Память — это волки в поле, убегают, бросив взгляд, — как пловцы в безумном кроле, озираются назад! 1972

Время на ремонте

Как архангельша времен на часах над Воронцовской баба вывела: «Ремонт», и спустилась за перцовкой. Верьте тете Моте — Время на ремонте. Время на ремонте. Медлят сбросить кроны просеки лимонные в сладостной дремоте. Фильмы поджеймсбондили. В твисте и нервозности женщины — вне возраста. Время на ремонте. Снова клеши в моде. Новости тиражные — как позавчерашние. Так же тягомотны. В Кимрах именины. Модницы в чулках, в самых смелых «мини» — только в челочках. Мама на «Раймонде». Время на ремонте. Реставрационщик потрошит да Винчи. «Лермонтов» в ремонте. Гаечки там подвинчивают. «Я полагаю, что пара вертолетов значительно изменила бы ход Аустерлицкого сражения. Полагаю также, что наступил момент произвести девальвацию минуты. Одна старая мин. равняется 1,4 новой. Тогда, соответственно, количество часов в сутках увеличится, возрастет производительность труда, а в оставшееся время мы сможем петь...» Время остановилось. Время 00 — как надпись на дверях. Прекрасное мгновенье, не слишком ли ты подзатянулось? Которые все едят и едят, вся жизнь которых — как затянувшийся обеденный перерыв, которые едят в счет 1995 года, вам говорю я: «Вы временны». Конторские и конвейерные, чья жизнь — изнурительный производственный ритм, вам говорю я: «Временно это». Которая шьет-шьет, а нитка все не кончается, которые замерли в 30 м от финиша со скоростью 270 км/никогда, вам говорю я: «Увы, и вы временны...» «До-до-до-до-до-до-до-до» — он уже продолбил клавишу, так что клавиша стала похожа на домино «пусто-один» — «до-до-до»... Прекрасное мгновенье, не слишком ли ты подзатянулось? Помогите Время сдвинуть с мертвой точки. Гайки, Канты, лемехи, все — второисточники. Не на семи рубинах циферблат Истории — на живых, любимых, ломкие которые. Может, рядом, около, у подружки ветреной что-то больно екнуло, а на ней все вертится. Обнажайте заживо у себя предсердие, дайте пересаживать. В этом и бессмертие. Ты прощай, мой щебет, сжавшийся заложник, неизвестность щемит — вдруг и ты заглохнешь? Неизвестность вечная — вдруг не разожмется? Если человечное — значит, приживется. И колеса мощные время навернет. Временных ремонтщиков вышвырнет в ремонт! 1967

Художник Филонов

С ликом белее мела, в тужурочке вороненой, дай мне высшую меру, комиссар Филонов. Высшую меру жизни, высшую меру голоса, высокую, как над жижей, речь вечевого колокола. Был ветр над Россией бешеный, над взгорьями городов крутило тела повешенных, как стрелки гигантских часов. На столике полимеровом — трефовые телефоны. Дай мне высшую меру, комиссар Филонов. Сегодня в Новосибирске кристального сентября доклад о тебе бисируют студенты и слесаря. Суровые пуловеры угольны и лимонны. Дай им высшую веру, Филонов! Дерматиновый обыватель сквозь пуп, как в дверной глазок, выглядывал: открывать иль надежнее — на засов! Художник вишневоглазый леса писал сквозь прищур, как проволочные каркасы не бывших еще скульптур. Входила зима усмейно. В душе есть свои сезоны. Дай мне высшую Смену, Филонов. Небо, кто власа твои расчесывает статные? И воды с глубями? По железнодорожному мосту идут со станции, отражаясь в воде, как гребень с выломанными зубьями. 1967

* * *

В.

Шкловскому

Жил художник в нужде и гордыне. Но однажды явилась звезда. Он задумал такую картину, чтоб висела она без гвоздя. Он менял за квартирой квартиру. Стали пищею хлеб и вода. Жил как йог, заклиная картину. А она падала без гвоздя. Обращался он к стенке бетонной: «Дай возьму твои боли в себя. На моих неумелых ладонях проступают следы от гвоздя». Умер он, изможденный профессией. Усмехнулась скотина — звезда. И картину его не повесят. Но картина висит без гвоздя. 1964

Неизвестный — реквием в двух шагах с эпилогом

Лейтенант Неизвестный Эрнст. Нa тысячи верст кругом равнину утюжит смерть огненным утюгом. В атаку взвод не поднять, но сверху в радиосеть: «В атаку — зовут — твою мать!» И Эрнст отвечает: «Есть». Но взводик твой землю ест. Он доблестно недвижим. Лейтенант Неизвестный Эрнст идет наступать один! И смерть говорит: «Прочь! Ты же один, как перст. Против кого ты прешь? Против громады, Эрнст! Против — четырехмиллионнопятьсотсорокасемитысячевосемь- сотдвадцатитрехквадратнокилометрового чудища против,— против армии, флота, и угарного сброда, против — культургервышибал, против национал- социализма, — против! Против глобальных зверств. Ты уже мертв, сопляк»?.. «Еще бы»,— решает Эрнст И делает Первый шаг! И Жизнь говорит: «Эрик, живые нужны живым. Качнется сирень по скверам уж не тебе, а им, не будет — 1945, 1949, 1956, 1963 — не будет, и только формула убитого человечества станет — 3 823 568 004 + 1, и ты не поступишь в Университет, и не перейдешь на скульптурный, и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет как парное молоко, не будет мастерской на Сретенке, которая запирается на проволочку, не будет выставки в Манеже, не будет сердечного разговора с Никитой Сергеевичем, и ты не женишься на Анне — не, не, не... не будет ни Нью-Йорка, ни «Древа жизни» (вернее, будут, но не для тебя, а для белесого Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа), а для тебя никогда, ничего — не! не! не!.. Лишь мама сползет у двери с конвертом, в котором смерть, ты понимаешь, Эрик?! «Еще бы»,— думает Эрнст. Но выше Жизни и Смерти, пронзающее, как свет, нас требует что-то третье, — чем выделен человек. Животные жизнь берут. Лишь люди жизнь отдают. Тревожаще и прожекторно, в отличие от зверей, — способность к самопожертвованию единственна у людей. Единственная Россия, единственная моя, единственное спасибо, что ты избрала меня. Лейтенант Неизвестный Эрнст, когда окружен бабьем, как ихтиозавр нетрезв, ты пьешь за моим столом, когда правительства в панике хрипят, что ты слаб в гульбе, я чувствую, как памятник ворочается в тебе. Я голову обнажу и вежливо им скажу: «Конечно, вы свежевыбриты и вкус вам не изменял. Но были ли вы убиты за родину наповал?» 1964

Грипп «Гонконг-69»

Гриппозная пора, как можется тебе? Гриппозная молва в жару, в снегу, в беде. Беспомощна наука. И с Воробьевых гор в ночном такси старуха бормочет наговор: «Снега — балахоном». Бормочет Горгона: «Гонконг, гоу хоум! Гонконг, гоу хоум!» Грипп, грипп, грипп, грипп, ты — грипп, я — грипп, на трех могли б... Грипп... грипп... Кипи, скипидар, «Грипп — нет! Хиппи — да!» Лили Брик с «Огоньком» или грипп «Гонконг»? Грипп, грипп, хип-хип, гип-гип! «Открой «Стоп-грипп», по гроб — «Гран-При»! Райторг открыт. «Нет штор. Есть грипп». «Кто крайний за гриппом?» Грипп, грипп, грипп, грипп, грипп... «Как звать?» «Христос!» «Что дать?» «Грипп — стоп»... Одна знакомая лошадь предложила: «Человек — рассадник эпидемии. Стоит уничтожить человечество — грипп прекратится...» По городу гомон: «Гонконг, гоу хоум!» Орем Иерихоном: «Гонконг, гоу хоум!» Взамен «уха-горла» — к нам в дом гинеколог. «Домком? Нету коек». «Гонконг, гоу хоум!» Не собирайтесь в сборища. В театрах сбор горит. Доказано, что спорящий распространяет грипп. Целуются затылками. Рты марлей позатыканы. Полгороду народ руки не подает. И нет медикаментов. И процедура вся — отмерь 4 метра и совершенствуйся. Любовник дал ходу. В альков не загонишь. Связь по телефону. «Гонконг, гоу хоум!» Любимая моя, как дни ни тяжелы, уткнусь в твои уста, сухие от жары. Бегом по уколам. Жжет жар геликоном. По ком звонит колокол?.. «Гонконг, гоу хоум!..» 1969

* * *

Зое

Живу в сторожке одинокой, один-один на всем свету. Еще был кот членистоногий, переползающий тропу. Он, в плечи втягивая жутко башку, как в черную трубу, вещал, достигнувши желудка, мою пропащую судьбу. А кошка — интеллектом уже. Знай, штамповала деток в свет, углами загибала ушки им, как укладчица конфет. 1969

2 секунды 20 июня 1970 г. в замедленном дубле

Посвящается АТЕ-37-70, автомашине

Олжаса Сулейменова

1

Олжас, сотрясенье — семечки! Олжас, сотрясенье — семечки, но сплевываешь себе в лицо, когда 37-70 летит через колесо! (30 метров полета и пара переворотов.) К а к: «100» при мгновенье запуска, сто километров запросто. Азия у руля. Как шпоры, вонзились запонки в красные рукава!

2

К т о: дети Плейбоя и Корана, звезда волейбола и экрана, печальнейшая из звезд. Тараним! Расплющен передний мост. И мой олимпийский мозг впечатан в металл, как в воск. Как над «Волгою» милицейской горит волдырем сигнал, так кумпол мой менестрельский над крышей цельнолитейной синим огнем мигал. Из смерти, как из наперстка. Выдергивая, как из наперстка, защемленного меня, жизнь корчилась и упорствовала, дышала ночными порами вселенская пятерня. Я — палец ваш безымянный иль указательный перст, выдергиваете меня вы, земля моя и поляны, воющие окрест.

3

Звезда моя, ты разбилась? Звезда моя, ты разбилась, разбилась моя звезда. Прогнозы твои не сбылись, свистали твои вестя. Знобило. Как ноготь из-под зубила, синяк чернел в пол-лица.

4

Бедная твоя мама... Бедная твоя мама, бежала, руки ломала: «Олжас, не седлай АТЕ, сегодня звезды не те. С озер не спугни селезня, в костер не плескай бензин, АТЕ-37-70 обидеться может, сын!»