Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

Бой петухов

Петухи! Петухи! Потуши! Потуши! Спор шпор, ку-ка-рехнулись! Урарь! Ху-ха... Кухарка харакири хор (у, икающие хари!) «Ни хера себе Икар!» хр-ррр! Какое бешеное счастье, хрипя воронкой горловой, под улюлюканье промчаться с оторванною головой! Забыв, что мертв, презрев природу, по пояс в дряни бытия, по горло в музыке восхода — забыться до бессмертия! Через заборы, всех беся, — на небеса! Там, где гуляют грандиозно коллеги в музыке лугов, как красные аккордеоны с клавиатурами хвостов. О лабухи Иерихона! Империи и небосклоны. Зареванные города. Серебряные голоса. (А кошка, злая, как оса, не залетит на небеса.) Но по ночам их кличат пламенно с асфальтов, жилисто-жива, как орден Трудового знамени, оторванная голова. 1968

Морозный ипподром

В. Аксенову

Табуном

рванулись трибуны к стартам. В центре — лошади, вкопанные в наст. Ты думаешь, Вася, мы на них ставим? Они, кобылы, поставили на нас. На меня поставила вороная иноходь. Яблоки по крупу — ё-мое... Умеет крупно конюшню вынюхать. Беру все финиши, а выигрыш — ее. Королю кажется, что он правит. Людям кажется, что им — они. Природа и рощи на нас поставили. А мы — гони! Колдуют лошади, они шепочут. К столбу Ханурик примерз цепочкой. Все-таки 43°... Птица замерзла в воздухе, как елочная игрушка. Мрак, надвигаясь с востока, замерз посредине неба, как шторка у испорченного фотоаппарата. А у нас в Переделкине, в Доме творчества, были открыты 16 форточек. Около каждой стоял круглый плотный комок комнатного воздуха. Он состоял из сонного дыхания, перегара, тяжелых идей. Некоторые закнопливают фортки марлей, чтобы идеи не вылетали из комнаты, как мухи. У тех воздух свисал тугой и плотный, как творог в тряпочке.. Взирают лошади в городах: как рощи в яблоках о четырех стволах... Свистят Ханурику. Но кто свистит? Свисток считает, что он свистит. Мильтон считает, что он свистит. Закон считает, что он свистит. Планета кружится в свистке горошиной, но в чьей свистульке? Кто свищет? Глядь — упал Ханурик. Хохочут лошади — кобыла Дуньки, Судьба, конь Блед. Хохочут лошади. Их стоны жутки: «Давай, очкарик! Нажми! Андрей!» Их головы покачиваются, как на парашютиках, на паре, выброшенном из ноздрей. Понятно, мгновенно замерзшем. Все-таки 45°... У ворот ипподрома лежал Ханурик. Он лежал навзничь. Слева — еще пять. Над его круглым ртом, короткая, как вертикальный штопор, открытый из перочинного ножа, стояла замерзшая Душа. Она была похожа на поставленную торчком винтообразную сосульку. Видно, испарялась по спирали, да так и замерзла. И как, бывает, в сосульку вмерзает листик или веточка, внутри ее вмерзло доказательство добрых дел, взятое с собой. Это был обрывок заявления на соседа за невыключенный радиоприемник. Над соседними тоже стояли Души, как пустые бутылки. Между тел бродил Ангел. Он был одет в сатиновый халат подметальщика. Он собирал Души, как порожние бутылки. Внимательно проводил пальцем — нет ли зазубрин, Бракованные скорбно откидывал через плечо. Когда он отходил, на снегу оставались отпечатки следов с подковками... ...А лошадь Ангел — в дыму морозном ноги растворились, как в азотной кислоте, шейку шаловливо отогнула, как полозья, сама, как саночки, скользит на животе!.. 1967

Старая песня

Г. Джагарову

Пой, Георгий, прошлое болит. На иконах — конская моча. В янычары отняли мальца. Он вернется — родину спалит. Мы с тобой, Георгий, держим стол. А в глазах — столетия горят. Братия насилуют сестер. И никто не знает, кто чей брат. И никто не знает, кто чей сын, материнский вырезав живот. Под какой из вражеских личин раненая родина зовет? Если ты, положим, янычар, не свои ль сжигаешь алтари, где чужие — можешь различать, но не понимаешь, где свои. Вырванные груди волоча, остолбеневая от любви, мама, плюнешь в очи палача... Мама! У него глаза — твои. август 1968

Бар «Рыбарска хижа»

Божидару Божилову

Серебряных несебрских рыбин рубаем хищно. Наш пир тревожен. Сижу, не рыпаюсь в «Рыбарске хиже». Ах, Божидар, антенна Божья, мы — самоеды. Мы оба тощи. Мы рыбы тоже. Нам тошно это. На нас — тельняшки, меридианы — жгут, как веревки. Фигуры наши — как Модильяни — для сковородки. Кто по-немецки, кто по-румынски... Мы ж — ультразвуки. Кругом отважно чужие мысли и ультращуки. Кто нас услышит? Поймет? Ответит? Нас, рыб поющих? У Времени изящны сети и толсты уши. Нас любят жены в чулках узорных, они — русалки. Ах, сколько сеток в рыбачьих зонах мы прокусали! В банкетах пресных нас хвалят гости, мы нежно кротки. Но наши песни вонзятся костью в чужие глотки! 1967

Вальс при свечах

Любите при свечах, танцуйте до гудка, живите — при сейчас, любите — при когда? Ребята — при часах, девчата — при серьгах, живите — при сейчас, любите — при всегда. Прически — на плечах, щека у свитерка, начните — при сейчас, очнитесь — при всегда. Цари? Ищи-свищи! Дворцы сминаемы. А плечи всё свежи и несменяемы. Когда? При царстве чьем? Не ерунда важна, а важно, что пришел. Что ты в глазах влажна, Зеленые в ночах такси без седока. Залетные на час, останьтесь навсегда... 1967

Уже подснежники

К полудню или же поздней еще, ни в коем случае не ранее, набрякнут под землей подснежники. Их выбирают с замираньем. Их собирают непоспевшими в нагорной рощице дубовой, на пальцы дуя покрасневшие на солнцепеке, где сильней еще снег пахнет молодой любовью. Вытягивайте потихонечку бутоны из стручка опасливо — как авторучки из чехольчиков с стержнями белыми для пасты. Они

заправлены туманом, слезами или чем-то высшим, что мы в себе не понимаем, не прочитаем, но не спишем. Но где-то вы уже записаны, и что-то послучалось с вами невидимо, но несмываемо. И вы от этого зависимы. Уже не вы, а вас собрали лесные пальчики в оправе. Такая тяга потаенная в вас, новорожденные змейки, с порочно-детскою, лимонною усмешкой! Потом вы их на шапку сложите, — кемарьте, замерзнувшие, как ложечку серебряные и с эмалью. Когда же через час вы вспомните: «А где же?» В лицо вам ткнутся пуще прежнего распущенные и помешанные уже подснежники! 1968

Языки

«Кто вызывал меня? Аз язык...» ...Ах, это было, как в Сочельник! В полумраке собора алым языком извивался кардинал. Пред ним, как онемевший хор, тремя рядами разинутых ртов замерла паства, ожидая просвирок. «Мы — языки...» Наконец-то я узрел их. Из разъятых зубов, как никелированные застежки на «молниях», из-под напудренных юбочек усов, изнывая, вываливались алые лизаки. У, сонное зевало, с белой просвиркой, белевшей, как запонка на замшевой подушечке. У, лебезенок школьника, словно промокашка с лиловой кляксой и наоборотным отпечатком цифр. У, лизоблуды... Над едалом сластены, из которого, как из кита, били нетерпеливые фонтанчики, порхал куплет: «Продавщица, точно Ева, — ящик яблочек — налево!» Два оратора перед дискуссией смазывали свои длинные, как лыжи с желобками посередине, мазью для скольжения, у бюрократа он был проштемпелеван лиловыми чернилами, будто мясо на рынке. У, языки клеветников, как перцы, фаршированные пакостями, они язвивались и яздваивались на конце, как черные фраки или мокрицы. У одного язвило набухло, словно лиловая картофелина в сырой темноте подземелья. Белыми стрелами из него произрастали сплетни. Ядило этот был короче других языков. Его, видно, ухватили однажды за клевету, но он отбросил кончик, как ящерица отбрасывает хвост. Отрос снова! Мимо черт нес в ад двух критиков, взяв их как зайца за уши, за их ядовитые язоилы. Поистине, не на трех китах, а на трех языках, как чугунный горшок на костре, закипает мир. ...И нашла тьма-тьмущая языков, и смешались речи несметные и рухнул Вавилон... По тротуарам под 35 градусов летели замерзшие фигуры, вцепившись зубами в упругие облачка пара изо рта, будто в воздушные шары. У некоторых на облачках, как в комиксах, были написаны мысли и афоризмы. А у постового пар был статичен и имел форму плотной белой гусиной ноги. Будто он держал ее во рту за косточку. Языки прятались за зубами — чтобы не отморозиться. 1967

Лодка на берегу

Над лодкой перевернутою, ночью, над днищем алюминиевым туга, гимнастка, изгибая позвоночник, изображает ручку утюга! В сиянье моря северно-янтарном хохочет, в днище впаяна, дыша, кусачка, полукровочка, кентаврка, ах, полулодка и полудитя... Полуморская-полугородская, в ней полуполоумнейший расчет, полутоскует — как полуласкает, полуутопит — как полуспасет. Сейчас она стремглав перевернется. Полузвереныш, уплывет — вернется, но пальцы утопая в бережок... Ужо тебе, оживший утюжок! 1967

Общий пляж № 2

По министрам, по актерам желтой пяткою своей солнце жарит полотером по паркету из людей! Пляж, пляж — хоть стоймя, но все же ляжь. Ноги, прелести творенья, этажами — как поленья. Уплотненность, как в аду. Мир в трехтысячном году. Карты, руки, клочья кожи, как же я тебя найду? В середине зонт, похожий на подводную звезду, — 8 спин, ног 8 пар. Упоительный поп-арт! Пляж, пляж, где работают лежа, а филонят стоя, где маскируются, раздеваясь, где за 10 коп. ты можешь увидеть будущее — «От горизонта одного — к горизонту многих...» «Извиняюсь, вы не видели мою ногу? Размер 37... Обменяли...» «Как же, вот сейчас видала — в облачках она витала. Пара крылышков на ей, как подвязочки! Только уточняю: номер 381/2...» Горизонты растворялись между небом и водой, облаками, островами, между камнем и рукой. На матрасе — пять подружек, лицами одна к одной, как пять пальцев в босоножке перетянуты тесьмой. Пляж и полдень — продолженье той божественной ступни. Пошевеливает Время величавою ногой. Я люблю уйти в сиянье, где границы никакой. Море — полусостоянье между небом и землей, между водами и сушей, между многими и мной; между вымыслом и сущим, между телом и душой. Как в насыщенном растворе, что-то вот произойдет: суша, растворяясь в море, переходит в небосвод. И уже из небосвода что-то возвращалось к нам вроде Бога и природы и хожденья по водам. Понятно, Бог был невидим. Только треугольная чайка замерла в центре неба, белая и тяжело дышащая, — как белые плавки Бога... 1968

* * *

Наш берег песчаный и плоский, заканчивающийся сырой печальной и темной полоской, как будто платочек с каймой. Направо холодное море, налево песочечный быт. Меж ними, намокши от горя, темнея, дорожка бежит. Мы больше сюда не приедем. Давай по дорожке пройдем. За нами — к добру по приметам — следы отольют серебром. 1971

Горный монастырь

Вода и камень. Вода и хлеб. Спят вверх ногами Борис и Глеб. Такая мятная вода с утра — вкус Богоматери и серебра! Плюс вкус свободы без лишних глаз. Как слово Бога — природы глас. Стена и воля. Вода и плоть. А вместо соли — подснежников щепоть! 1970