Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

5

(Потом проехала «Волга» скорой помощи, еще проехала «Волга» скорой помощи, позже не приехали из ОРУДа, от пруда подошли свидетели, причмокнули: «Ну, вы — деятели! Мы-то думали — метеорит». Ушли, галактику поматерив. Пролетели века в виде дикого гусака со спущенными крыльями, как вытянутая рука официанта с перекинутым серым полотенцем. Жить хотелось. Нога и щека опухли, потом прилетели Испуги, с пупырышками и в пухе.)

6

Уже наши души — голенькие. Уже наши души голенькие, с крылами, как уши кроликов, порхая меж алкоголиков и утренних крестьян, читали 4 некролога в «Социалистик Казахстан», красивых,

как иконостас... А по траве приземистой эмалью ползла к тебе табличка «37-70». Срок жизни через тире.

7

Враги наши купят свечку. Враги наши купят свечку и вставят ее в зоб себе! Мы живы, Олжас. Мы вечно будем в седле! Мы дети «37-70», не сохнет кровь на губах, из бешеного семени родившиеся в свитерах. С подачи крученые все мячи, таких никто не берет. Полетный круговорот! А сотрясенье — семечки. Вот только потом рвет. 1970

Сан-Франциско — Коломенское...

Сан-Франциско — это Коломенское. Это свет посреди холма. Высота, как глоток колодезный, холодна. Я люблю тебя, Сан-Франциско; испаряются надо мной перепончатые фронтисписы, переполненные высотой. Вечерами кубы парившие наполняются голубым, как просвечивающие курильщики тянут красный, тревожный дым. Это вырезанное из неба и приколотое к мостам угрызение за измену моим юношеским мечтам. Моя юность архитектурная, прикурю об огни твои, сжавши губы на высшем уровне, побледневшие от любви. Как обувка возле отеля, лимузины столпились в ряд, будто ангелы отлетели, лишь галоши от них стоят. Мы — не ангелы. Черт акцизный шлепнул визу — и хоть бы хны... Ты вздохни по мне, Сан-Франциско. Ты, Коломенское, вздохни... 1966

* * *

Сложи атлас, школярка шалая, — мне шутить с тобою легко, — чтоб Восточное полушарие на Западное легло. Совместятся горы и воды, колокольный Великий Иван, будто в ножны, войдет в колодец, из которого пил Магеллан. Как две раковины, стадионы, мексиканский и Лужники, сложат каменные ладони в аплодирующие хлопки. Вот зачем эти люди и зданья не умеют унять тоски — доски, вырванные с гвоздями от какой-то иной доски. А когда я чуть захмелею и прошвыриваюсь на канал, с неба колют верхушками ели, чтобы плечи не подымал. Я нашел отпечаток шины на ванкуверской мостовой перевернутой нашей машины, что разбилась под Алма-Атой. И висят как летучие мыши надо мною вниз головой — времена, домишки и мысли, где живали и мы с тобой. Нам рукою помашет хиппи. Вспыхнет пуговкою обшлаг. Из плеча — как черная скрипка крикнет гамлетовский рукав. 1971

Нью-йоркские значки

Блещут бляхи, бляхи, бляхи, возглашая матом благим: «Люди — предки обезьян», «Губернатор — лесбиян», «Непечатное — в печать!», «Запретите запрещать!» «Бог живет на улице Пастера, 18. Вход со двора». Обожаю Гринич Вилидж в саркастических значках. Это кто мохнатый вылез, как мошна в ночных очках? Это Ален, Ален, Ален! Над смертельным карнавалом, Ален, выскочи в исподнем! Бог — ирония сегодня. Как библейский афоризм гениальное «Вались!». Хулиганы? Хулиганы. Лучше сунуть пальцы в рот, чем закиснуть куликами буржуазовых болот! Бляхи по местам филейным, коллективным Вифлеемом в мыле давят трепака — «мини» около пупка. Это Селма, Селма, Селма агитирующей шельмой подмигнула и — во двор: «Мэйк лав, нот уор!»1 Бог — ирония сегодня. Блещут бляхи над зевотой. Тем страшнее, чем смешней, и для пули — как мишень! «Бог переехал на проспект Мира, 43. 2 звонка». И над хиппи, над потопом ироническим циклопом блещет Время, как значком, округлившимся зрачком! Ах, Время, сумею ли я прочитать, что написано в твоих очах, мчащихся на меня, увеличиваясь, как фары? Успею ли оценить твою хохму?.. Ах, осень в осиновых кружочках... Ах, восемь подброшенных тарелочек жонглера, мгновенно

замерших в воздухе, будто жирафа убежала, а пятна от нее остались... Удаляется жирафа в бляхах, будто мухомор, на спине у ней шарахнуто: «Мэйк лав, нот уор!» 1968

Июнь-68

Лебеди, лебеди, лебеди... К северу. К северу. К северу!.. Кеннеди... Кеннеди... Кеннеди... Срезали... Может, в чужой политике не понимаю что-то? Но понимаю залитые кровью беспомощной щеки! Помню, качал рассеянно целой еще головою, смахивал на Есенина падающей копною. Как у того, играла, льнула луна на брови... Думали — для рекламы, а обернулось — кровью. Незащищенность вызова лидеров и артистов, прямо из телевизоров падающих на выстрел! Ах, как тоскуют корни, отнятые от сада, яблоней на балконе на этаже тридцатом!.. Яблони, яблони, яблони — к дьяволу!.. Яблони небоскребов — разве что для надгробьев. 1968

Улитки-домушницы

Уже, наверно, час тому, как рассвет означит на стене ряды улиточек-домушниц с кибиточками на спине. Магометанские моллюски, их продвиженье — не иллюзия. И, как полосочки слюды, за ними тянутся следы. Они с катушкой скотча схожи, как будто некая рука оклеивает тайным скотчем дома и судьбы на века. С какой решительностью тащат — без них, наверно б, мир зачах — домов, замужеств, башен тяжесть на слабых влажных язычках! Я погружен в магометанство, секунды протяженьем в год, где незаметна моментальность и видно, как гора идет. Эпохой, может, и побрезгуют. Но миллиметра не простят. Посылки клеят до востребования. Куда летим? Кто адресат? 1969

Ялтинская криминалистическая лаборатория

Сашка Марков, ты — король лаборатории. Шишка сыска, стихотворец и дитя. Пред тобою все оторвы припортовые обожающе снижают скоростя. Кабинет криминалистики — как перечень. Сашка Марков, будь Вергилием, веди! Обвиняемые или потерпевшие, стонут вещи с отпечатками беды. Чья вина позапекалась на напильнике? Группа крови. Заспиртованный урод. Заявление: «Раскаявшись, насильника на поруки потерпевшая берет». И, глядя на эту космографию, точно дети нос приплюснувши во мрак, под стеклом стола четыре фотографии — ах, Марина, Маяковский, Пастернак... Ах, поэты, с беззаветностью отдавшиеся ситуациям, эпохам, временам,К— обвиняемые или пострадавшие, с беспощадностью прощающие нам! Экспертиза, называемая славою, в наше время для познанья нет преград. Знают правые, что левые творят, но не ведают, где левые, где правые... И, глядя в меня глазами потеплевшими, инстинктивно проклинаемое мной, обвиняемое или потерпевшее, воет Время над моею головой! Победители, прикованные к пленным. Невменяемой эпохи лабиринт. Просветление на грани преступления. Боже правый, Сашка Марков, разберись... 1968

Скрымтымным

«Скрымтымным» — это пляшут омичи? скрип темниц? или крик о помощи? или у Судьбы есть псевдоним, темная ухмылочка — скрымтымным? Скрымтымным — то, что между нами. То, что было раньше, вскрыв, темним. «Ты-мы-ыы...» — с закрытыми глазами в счастье стонет женщина: скрымтымным. Скрымтымным — языков праматерь. Глупо верить разуму, глупо спорить с ним. Планы прогнозируем по сопромату, но часто не учитываем скрымтымным. «Как вы поживаете?» — «Скрымтымным...» Из-за «скрымтымныма» закрыли Крым. Скрымтымным — это не силлабика. Лермонтов поэтому непереводим. Лучшая Марина зарыта в Елабуге. Где ее могила? — скрымтымным... А пока пляшите, пьяны в дым: «Шагадам, магадам, скрымтымным!» Но не забывайте — рухнул Рим, не поняв приветствия: «Скрымтымным». 1970

Скупщик краденого

I

Приценись ко мне в упор, бюрократина. Ты опаснее, чем вор, скупщик краденого! Лоб крапленый полон мыслями, белый как Наполеон, челка с круглыми залысинами липнет трефовым тузом... Символы предметов реют в твоей комнате паучьей, как вещевая лотерея: вещи есть — но шиш получишь!