Солдаты
Шрифт:
держит кусок раскаленного металла и потом прикладывает его к... Сенькиной
голове. "Что вы делаете, Иван Лукич!" -- кричит Семен и... хватает за руку
Акима. Затем открывает тяжелые веки и сквозь туман видит склонившееся над
ним доброе лицо в очках.
– - Аким...-- прошептал Сенька и хотел притянуть голову товарища к себе.
Аким рукой вытер пот с Сенькиного лица.
– - Ты не заболел, Семен?
– - спросил он.
– - Нет... А где ребята? --
разведчиков.
– - Пинчук куда-то вышел, а Шахаев с Уваровым и дедом ушли к селу
наблюдать за мостом.
Тем временем Пинчук сокрушенно осматривал разрушенный хозяйский двор.
Дождь наконец перестал. Взгляд Пинчука остановился на большом гнезде, в
котором на одной ноге неподвижно стоял аист; из гнезда торчал хвост его
подруги. Петр знал, что аист может простоять так несколько часов подряд.
Пинчук посмотрел на затянутое поредевшими тучами небо и задумался. Он
вспомнил, что теперь у него было бы самое горячее время в колхозе. В такие
дни Пинчук редко бывал дома, целыми сутками пропадал в поле. Там у него --
то совещания с бригадирами, то партбюро, оттуда, по вызову, ехал прямо в
райком, словом -- хлопот полон рот. Председатель колхоза за всех в ответе.
Артель у них была большая, ею нужно было руководить умеючи, с головой.
Как-то сейчас там с колхозом, что с Параской, дочуркой?
Так и стоял Пинчук в глубокой задумчивости около сгоревшего сарая.
К рассвету вернулись Шахаев, Уваров и Силантий. Приходилось менять весь
план операции. Раньше хотели устроить налет на село и с ходу подорвать мост.
Оказалось, однако, что в селе стоит большой гарнизон немцев и мост
охраняется. Нужно было действовать по-иному. Сержант позвал к себе всех
разведчиков. Собрал нечто вроде совета.
– - Старая, ты бы вышла на улицу поглядеть, нет ли кого,-- сказал
Силантий бабке.
– - Сейчас посмотрю.
Накинув на голову шаль, старушка вышла.
"На нее никакой леший не обратит внимания", -- подумал дед, а сам пошел
осматривать двор: заглянул в хлев, обогнул кругом хату, постоял в сенях.
Когда Силантий возвратился в избу, совещание уже закончилось.
Разведчики тихо переговаривались.
– - Тяжело, хлопцы, видать, вам?
– - задумчиво спросил дед.
– - Тяжело, конечно, -- ответил Шахаев, взволнованный не меньше деда.
– -
Но только было еще тяжелее. Все-таки теперь, дедушка, инициатива в наших
руках. Да и мы, солдаты, стали лучше, опытнее, сильнее. Нас теперь не
напугаешь никаким шумовым оформлением, как было раньше. Не помогает
больше фашистам их пиротехника. Мы сами умеем такой тарарам наделать, что
они места не найдут.
– - Опыту у нас, солдат, багато стало, -- оторвался от окна Пинчук.--
Його треба зибраты, протрясты добренько, видибраты, який поциннише, на
будуще годиться, и в книгу. И хай наши хлопци чытають ту книгу, як, скажемо,
грамматыку изучають, як арыхметику. Понадобится колысь...
Силантий прислушивался к разговору солдат с превеликим вниманием и счел
своим долгом тоже вступить в столь тревожащую его, им же разбуженную беседу.
Он уже несколько раз порывался вставить свое словцо, да все не находил
подходящего момента.
– - Сказывают, в Сталинград какие-то особенные пушки прибыли, когда там
уж очень тяжело стало, -- наконец не выдержал Силантий, присаживаясь поближе
к Шахаеву (старик предпочитал иметь дело со старшим. "Командиру-то, -- думал
он, -- все должно быть известно").
– - Ты как, сынок, не видал?
– - Не видел, дедушка.
Старик поглядел в окно, вздохнул тяжело и как бы про себя вдруг
добавил:
– - МТС по всему району и по всей нашей области теперь не сыщешь. Все
как есть изничтожил германец.
Пинчук, молча слушавший беседу, снова вышел во двор. Посмотрел вверх.
Там, высоко-высоко, по неизношенной голубизне неба плыл караван журавлей,
роняя на землю редкие мeдноголосые клики. Их жалобное курлыканье занозой
впилось в сердце солдата. Долгим взглядом провожал Пинчук живой, все
уменьшающийся треугольник и чувствовал, как все поднималось у него внутри и
щемящая, томительная грусть врывалась в душу, словно вся боль, что
накопилась за годы разлуки с женой, маленькой дочкой, родными местами, со
всем тем, что составляло радость жизни, ворохнулась в его груди.
Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть
по уходящей молодости и еще по чему-то уже совершенно необъяснимому. Сейчас
же боль его была глубоко осознанной и ясной.
Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.
– - Может, пидемо?
– - Рано еще. Дождемся темноты.
В хате появилась старуха. Она успела обойти всю деревню, но ничего
подозрительного не обнаружила.
– - А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, -- сообщила
она.
– - Ну как, сынок, не приболел?
– - участливо спросила она Сеньку.
– - Нет, бабуся. Все хорошо!