Солнце над Бабатагом
Шрифт:
Эскадрон уже вышел на прямую дорогу к ущелью Ак-Капчигай. Надобность в проводнике отпала, и Иван Ильич распорядился отпустить старика, который очень обрадовался и немедленно затрусил на своем Нури в обратный путь.
Впереди показались зеленые кроны густо разросшихся деревьев. Среди них виднелись кибитки. Тут же, журча, бежал широкий прозрачный ручей.
— Иван Ильич, смотри, какое чудное место. В первый раз вижу такое, — сказал Седов, показывая на кишлак.
— Да, — согласился Ладыгин. — Добре. Устроим тут привал, а потом
Запыленные за ночь, усталые кавалеристы повели лошадей в тень деревьев. Фуражир Пейпа, взяв с собой двух бойцов, направился искать аксакала. Некоторые пошли мыться к ручью, другие тут же повалились и заснули крепким сном.
Ладыгин сам выставил охранение. Потом он раскинул бурку и прилег рядом с Седовым…
— Да-а, — протянул трубач Климов, потягиваясь. — Всем бы житуха здесь хороша, да выпить негде.
— Кто о чем, а вы, Василий Прокопыч, всегда об одном, — заметил Кузьмич.
А что? Я старый человек. Она, водочка, мне в привычку вошла, — заговорил Климов, словно оправдываясь. — Нам, бывало, в лейб-гвардии гусарском полку всегда по чарке давали. Вот она и вошла в потребность души, чарочка-то. Куда я теперь без нее? Кровь у меня густая, холодная. Бывает, к пояснице прильется — криком кричу. А она, чарочка, очень даже хорошо кровь разгоняет.
— А я видел, дядя Климов, жители сами ее готовят, — сказал подоспевший к нему молодой боец.
— Ну?
— Ага. Берут такой кувшин, узкое горло. Насыпают в него кишмишу. Потом воды подольют, закупорят и на солнце поставят.
— Ну и что же?
— Вот оно газует, газует… — говорил боец, разводя руки все шире.
— Ну?
— Ну и готово.
— Скажи, пожалуйста, — сказал трубач, проводя языком по губам. — И долго оно газует?
— Не знаю. Это мне ни к чему. Не интересуюсь.
— Вам бы, Василий Прокопыч, пора тово, в отставку, раз у вас поясница болит, — насмешливо заметил Кузьмич.
— На печь горох лущить? Да вы что, Федор Кузьмич, умом рехнулись? — рассердился старик на приятеля. — Я еще всех молодых за пояс заткну. Кто против меня устоит сигналы играть? — приходя в азарт, заговорил он запальчиво. — Хотите, вот сейчас трубу на траву положу и, не держась, одними губами все ноты возьму? А вы — в отставку! Да я… а, пес с ним, что пустое толковать! — Он с досадой махнул рукой. — Да я по гроб жизни буду служить! А в гроб лягу — сам себе отбой на прощанье сыграю!.. — Климов закашлялся и схватился за грудь. — Тьфу, вот привязалась, проклятая, — сказал он, переводя дух и отплевываясь. — Это все с прошлого года, как Казахбай, будь он неладен, меня подстрелил…
— Вы успокойтесь, Василий Прокопыч. — добродушно сказал Кузьмич, помолчав, — Я ведь пошутил, а вы уж и рассердились. Оба мы старики и помрем, видно, вместе. — Он невольно вздохнул, видимо припоминая минувшие годы.
Трубач посмотрел на приятеля и ничего не сказал.
Вблизи послышался встревоженный крик.
К Ладыгину подходила высокая
— Кет! Прочь! Уходите отсюда! — кричала она, махая руками.
— Что? Что такое? — спросил Ладыгин, нахмурившись. — Экий несознательный народ! Почему ты нас гонишь?
— Прочь! Прочь отсюда! — продолжала девушка. — Здесь плохо! Махау! Махау! — с убеждением говорила она.
Ладыгин и Седов переглянулись.
— Не пойму, что за «махау»? — сказал Иван Ильич, пожав плечами.
Девушка совсем откинула паранджу, и Ладыгин увидел на ее прекрасном нежном лице страшные багровые струпья, покрывшие подбородок.
— Тут что-то неладно, — проговорил Иван Ильич, с опаской покачав головой. Он приказал позвать Парду.
Юноша поднялся и быстро подбежал к командиру.
— Спроси. Я не пойму, о чем она толкует? — сказал Ладыгин, показывая на девушку, которая с напряженным вниманием смотрела на Парду.
В эту минуту из рощи вышли две седые старухи. Гнойные язвы сплошь покрывали их вздутые ярко-багровые лица. Следом за ними шел чернобородый человек с провалившимся носом.
— Махау! Махау! — гнусаво причитали они.
Парда побледнел.
— Товарищ командир, беда случился! Это страшное место… Зараза…
На добродушном лице Седова появилось выражение ужаса.
— Постой, так мы же попали в кишлак прокаженных!
— Прокаженных?.. Трубач — тревогу! — крикнул Ладыгин.
По кишлаку понеслись звуки трубы.
Бойцы вскакивали и бежали к лошадям, гадая, что случилось и почему им оставлять это прекрасное, тенистое место. — Ну и попали же мы, Петр Дмитриевич! Я, признаться, даже струхнул, — говорил Ладыгин Седову после того, как эскадрон покинул кишлак. — Хорошо еще, что нас предупредили. Да… Зря я на девушку накричал. Жаль ее, молодая, красивая — и такая болезнь пристала.
— Надо узнать, не соприкасался ли кто с прокаженными, — сказал Седов.
Иван Ильич остановил эскадрон и обратился к бойцам. Оказалось, что фуражира Пейпу угостили в кишлаке чашкой кислого молока. Теперь он, с побледневшим толстым лицом, стоял перед Кузьмичом, который лил ему на руки розовую жидкость из плоской бутылки.
— Глаза-то у тебя где были? Неужели не видел, кто тебя угощает? — ворчал лекпом, сердито поглядывая на него через очки. — До чего жадность доводит!
Пейпа пожал плечами.
— А кто его знал, товарищ доктор? Вроде здоровый человек, — заговорил он, оправдываясь.
— Здоровый! Вот объявлю тебе карантин, и будешь ты, факт, месяц в кибитке сидеть.
— Может, мне, товарищ доктор, и внутрь принять? — спросил Пейпа, чувствуя, как его пробирает нервная дрожь.
— Внутрь? — Лекпом поднял лохматые брови. — Да ты что, ошалел? Это же сулема. Яд, одним словом. Сразу ноги протянешь. Гляди, — он показал этикетку с черепом и костями. — Ладно, хотя у меня и в обрез, но все же дам тебе другое лекарство.