Солона ты, земля!
Шрифт:
— Чуть было не посадили прошлой зимой.
— Все-таки хотели?
— Хотели. Но у него с сердцем плохо стало, пуля подошла вплотную. Вечером шел с партийной конференции, не дошел до дому, упал. Без сознания увезли в больницу. Его дома ждут, чтобы арестовать, а он в больнице уже на операции. Чуть ли не полгода пролежал после операции. А потом начальника управления НКВД Заруцкого посадили самого как врага народа.
— Ну, и где он теперь? — спросил Гладких. — Поправился?
— Поправился. Директором курорта сейчас. Есть такой курорт
— На курорте, стало быть, живет? — спросил кто-то.
Гладких подставил Сергею свою цигарку, чтобы он прикурил, а сам буркнул:
— Кому курорт, а ему, может, хуже каторги.
— Оно конечно.
Сергей затянулся самокруткой. Горьковатый привкус махорки, от которой он за время городской жизни отвык. Знакомо прощупывались сквозь бумагу крупинки рубленных корешков. От махорочного дыма по-особенному приятно щекотало в носу. Так в первый весенний день раздирает ноздри свежий воздух, переполненный ароматом лопающихся почек. Он всегда вызывает брожение в крови и всегда напоминает молодые годы, первые прогулки с девушкой в лесу. Многое напоминала и Сергею эта самокрутка.
Неловкую длинную паузу прервал Катин отец.
— Стало быть, ты курс науки уже прошел? — не то спросил, не то подытожил он. — В райкоме теперь работаешь?
— Да, — кивнул Сергей.
— Моей Катерине еще три года учиться.
— А где она учится? — не глядя на собеседника, словно между прочим, спросил Сергей.
— В Барнауле, на учительницу.
Сергею сразу полегчало, хотя он ни за что бы себе не признался в этом.
— Летом приезжала на каникулы — не узнать. Совсем городская!
— А из ребят, сверстников моих, кто-нибудь остался?
— Да, почитай, никого. Все разъехались на учебу. Федора Лопатина, конечно, помнишь?
— Ну, как же!
— Он все рекорды у нас ставил. А потом мужики на отчетном собрании спросили у него: а где твой хлеб? Рекорды, мол, ставишь, а хлеба колхозу не даешь. Ты, дескать, получай не по пятьдесят центнеров, а по двадцать да со всей бригадной площади, вот тогда мы тебе спасибо скажем.
— Аркадий Николаевич об этом и говорил, — подтвердил Сергей. — Рекорды, говорил, дело хорошее, но рекорды должны быть не ради рекордов, а ради хлеба.
Правильно он говорил. Мы так и сделали. Отдали Лопатину бригаду и говорим: собери по двадцать центнеров — на руках будем носить. И что ты думаешь? Собрал стервец! Двести тридцать пять гектаров в бригаде. Собрал в среднем по девятнадцать центнеров! Одна его бригада дала столько же, сколько остальные две!.. Ух и горяч же он до работы! Никому покою не дал за всю зиму, не говоря уже о лете. И ведь работают у него люди. Не разбегаются от него. Азарт какой-то появляется у всех, глядя на него. Так хорошо пошло у него дело!..
— Как он вообще живет?
— Ничего. Женился в прошлом годе.
— На ком?
— Да тут приезжали к нам из Средней Азии… Посмотреть да поучиться у нас. Так вот среди них была девчушка-агроном. Четыре дня всего и пожила-то, а вот обратала
— Во-он что-о… — Сергей покачал головой и почему-то подумал о Кате: как она теперь устраивать будет свою жизнь?..
4
Сергей Новокшонов приехал в Петуховку проводить колхозное собрание. К удивлению петуховского начальства, он не ходил по фермам, не осматривал с деловитым видом посевной инвентарь, не нюхал усердно и не пробовал на зуб семена из колхозных сусеков. Он просидел чуть не до вечера около сельского Совета, разговаривая с мужиками о колхозных делах. Сюда, прослышав о его приезде, прибежал к нему отдувающийся, красный Кульгузкин, До самого начала собрания вертелся на сутунке, настороженно поглядывая на завагитпропом — уж больно непривычно было, чтобы ответственный работник райкома так вот сидел на бревнах полдня и не строжился, не требовал каких-либо данных и вообще вел себя не как начальство. А то, что недавний комсомольский секретарь теперь стал уже начальством, Кульгузкин опытным глазом определил по рысаку — кому попало Переверзев своего выездного не даст!
С наступлением сумерек пошли в клуб. Дорогой Кульгузкин оглянулся — достаточно ли далеко отстали мужики — доверительно сказал:
— С Федором-то Лопатиным у нас промашка произошла.
— В чем?
— Неустойчивым оказался. Не того мы выбрали в герои-то.
— То есть как не того?
Кульгузкин развел руками:
— А вот так. С правлением не считается, председателя в упор не замечает. Признает только райком и то не весь, а лишь самого Переверзева.
— Сами виноваты. Не надо было распускать вожжи…
— Так оно бы не распустил, ежели б они у тебя были в руках, эти вожжи-то. А то он и погладиться не дается.
— Переверзеву об этом говорили?
— Да как-то оно вроде бы неудобно жаловаться. Вот я и хотел попросить, чтобы поговорили с Павлом-то Тихоновичем. А то он больно уж крут. Скажешь да не ко времени, не угодишь. А вы там постоянно вместе, можете к, слову вставить. А оно, знаете, слово, сказанное к месту, большой вес может иметь… А ежели еще сказать между ними, так он и в семейной-то жизни плохо живет.
— Как это понимать? — чувствуя привкус махровой кляузы, сухо спросил Сергей.
— Да вот так, э-э-э… — Он, видать, забыл (а скорее всего, не знал) имени и отчества Сергея, помялся и перешел на официальное обращение — Э-э, товарищ Новокшонов, замечаю: жена его, а наш агроном, заплаканная ходит иногда. С чего бы это ей плакать-то? Стало быть, нелады в семье-то. Я, правда, никому — ни-ни. Ну, а себе на уме держу все это…
«Значит, решил избавиться от Лопатина. На пути тот ему встал, — думал Сергей, подходя к клубу. — Надо бы поговорить с самим-Федором, что у него с этим Кульгузкиным?…»