Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

Обухов опять налил водки, торопливо выпил. Задумался. И когда Переверзеву показалось, что он уже собрался с мыслями и сейчас начнет рассказ, Обухов недоверчиво посмотрел на друга.

— Дай слово, что ты никому, никогда… Да что там слово! В наше время слово — тьфу…

Он помолчал еще и вдруг заговорил неожиданно твердым голосом.

— Я не арестовывал, Паша, не подписывал протоколы допросов и тем более не расстреливал! Я, Паша, сидел в кабинете, закрывшись на ключ и… сочинял. Я сочинял пьесы, Паша… Да, да! Не удивляйся. Что такое Шекспир или

Чехов в сравнении со мной! Я — величайший драматург. Я сочинял такие пьесы, от которых они содрогнулись бы. Моими режиссерами были суровые непроницаемые следователи. Они работали с теми действующими лицами, которых я называл в своей пьесе. Не я, а они, эти режиссеры, добивались, чтобы все действующие лица говорили в этом спектакле то, что хотел я…

Переверзев во все глаза смотрел на своего друга детства. Только теперь он стал догадываться, чем он занимался, и только теперь понял, кем был он сам в этой огромной игре. Мизерной, безмозглой козявкой показался он сам себе.

— Надо мной были начальники. И званием выше и положением, но все они глупы. Они хотели власти и почета. Поэтому их сейчас уже нет. Они сыграли свой последний спектакль в чьей-то пьесе, и на этом их карьера кончилась. А скорее всего без спектакля, просто так, по мановению пальца…

— Ежова?

— Что?

— По мановению пальца Ежова, говорю?

— Фью-ю! — свистнул Обухов. — Ежова тоже уже нет.

— Ка-ак?! — вскрикнул Переверзев.

— Так, — спокойно ответил Обухов. — Ежов — это идиот. Это — пугало для слабонервных, вроде вашего выродка Попова.

Переверзев вдруг заметил, что весь взмок. Ему было душно. Словно в кошмарном сне кто-то тяжелый и невидимый навалился на него и давил, и он задыхался, и никак не мог столкнуть с себя эту тяжесть. Майор мельком глянул на него, разевающего рот, как пескарь, выкинутый на берег, и расхохотался…

— Миша, неужели — сам Сталин? — шепотом спросил Переверзев.

— Н-не думаю. Сталин — в облаках. Это все делается, по-моему, за его спиной. Но кто делает, не знаю. А если бы даже знал, не сказал. Знаю только одно: он — голова. Вот и все, друг мой. А теперь давай выпьем… Хотя нет, не надо. Ты мне не давай больше, а то запью. Просить буду — все равно не давай… И вообще, мне надо уйти от тебя. Не надо, чтобы знали, что мы с тобой старые друзья. Не нужны лишние разговоры. В моем положении сейчас надо сидеть тихо, тихо, как мышь в норе…

И майор Обухов сидел в своем кабинете, действительно, как мышь в норе. Он никуда не выезжал, старался по возможности избегать многолюдных сборищ. Даже в райком к Переверзеву ходил только вечером. В районе прекратились аресты.

Притих и Переверзев. После ареста Мурашкина он жил как на иголках, ждал неведомо откуда и неведомо какой беды. Он звонил в крайком по любому поводу и при этом чутко ловил каждую интонацию работников вышестоящего органа. Но ничего настораживающего не улавливал. Все шло спокойно, своим чередом. Сам еще не веря в благополучный для себя исход, он начал постепенно успокаиваться.

И

вот однажды, в середине декабря, у него зазвонил телефон. Переверзев снял трубку.

— Павел, зайди ко мне, — услышал он голос Обухова. — Я получил интересную бумажку. Хочу тебя с ней познакомить.

— Какую?

— Придешь, узнаешь.

Секретарь райкома проводил совещание. После звонка он нетерпеливо заелозил в кресле. Что бы это значило? Какая еще бумажка? Может, что-нибудь проливающее свет на судьбу Мурашкина? Вполне возможно. А вдруг?.. Нет- нет-нет!… Вызвали бы в крайком и там бы… Но несмотря на это, Переверзев быстро свернул совещание и пошел к Обухову.

Он не раз бывал в кабинете начальника райотдела НКВД. Знакомым коридором прошел до двери, взялся за ручку. Словно слабый электрический ток пробежал по телу. И хотя шел к другу, а все равно волновался. Таково уж это здание, такова эта дверь. За ней все неведомо. Не знал и он, секретарь райкома, что судьба приготовила ему за этой дверью, как не знали и сотни людей, которых он прямо или косвенно отправлял сюда. Всего лишь долю секунды задержался он у двери, а мыслей промелькнуло уйма.

Он переступил порог.

— Здравствуй, Миша! — как можно бодрее приветствовал он друга.

Но тот не ответил. Кивнул на стул.

— Садись. Ты что же это от меня скрывал? — сухо спросил тот.

— Что именно?

— Не знаешь? Ягненком прикидываешься… Вот ордер на твой арест.

Переверзев вздрогнул. Побледнел. Кто-то железной рукой сдавил сердце. Так сдавил, что оно похолодело. В голове зазвенело, перед глазами пошли фиолетовые круги.

— Миша, как же это? — пролепетал он. — Что же делать?

— Клади оружие на стол! — приказал Обухов.

— Неужели ты…

— Клади! — крикнул начальник НКВД.

Переверзев торопливо достал наган, положил на край стола. Обухов был сух и холоден. Он безучастно смотрел на своего друга. И этот взгляд леденил кровь в жилах.

— В душу ко мне залез, разворошил ее, — зло произнес бывший переверзевский друг. — А свою скрыл.

— Миша, да разве я… Боже мой! Что же теперь со мной будет?

— Что с тобой будет? — Обухов хмыкнул. — Ты можешь не беспокоиться — открытых процессов по твоему делу не устроят. Да и дела-то «твоего» не будет. Это я тебе гарантирую. Тебя без суда и следствия пристрелят в камере.

Переверзев схватился за голову.

— О-о! — завыл он утробно в животном страхе. И когда; отнял руки, между пальцами у него остались пучки волос.

Обухов даже глазом не моргнул, когда увидел это. Засунув руки в открытый ящик стола, он спокойно продолжал:

— Но я не позволю. Ты слишком много знаешь обо мне.

— Ты… ты что хочешь сделать? — все еще надеясь на помощь друга и не веря в нее, прошептал Переверзев.

— Я тебе сейчас продемонстрирую, как поступают с такими, как ты, там, в камерах, — я сам застрелю тебя. — И с прежним хладнокровием пояснил — Тебе же все равно — неделей раньше, неделей позже… А мне спокойней.