Соловей мой, соловей

Рэйн О

В дверь постучали, и Машу как током ударило - она почему-то знала, кто сейчас войдет в кабинет, как будто чувствовала его сквозь слои дерева и кирпича. Это тоже было магией - жёсткой и тёмной, которой она бы с радостью избежала подчиняться, но не могла.

– Бенедикт, мне нужен повторный допуск к папирусам Нефтиды, а после я хотел бы вновь одолжить у вас рукописную книгу Томаса Мейсона, - сказал Андрей, входя из коридора и осекаясь, увидев компанию за столом.
– Вера. Мария. Добрый день. Я вижу, вы не заблудились. Похвально.

Маша заторопилась -

она еще и трети выставки не посмотрела, и очень хотелось почему-то снова взглянуть на резные застывшие черты мертвого принца. Они попрощались и вышли.

– Мне будет весьма интересно обсудить с вами эту книгу, Вера, - сказал на прощание сэр Бенедикт.
– Мария, если вы успеете ее прочитать, ваше мнение также будет очень ценно.

Они поблагодарили и заспешили вниз по лестнице.

– С меня на сегодня хватит мертвых египтян, - сказал Валентин.
– Пойдемте все вместе посмотрим "Эсмеральду" на Невском?

– Ах, я очень хотела посмотреть, - обрадовалась Вера.
– Я книгу читала раз двадцать! Рыдала каждый раз... Ну да я часто над книгами плачу, вот Маша знает.

– Я еще не закончила с выставкой, - сказала Маша.
– Мне очень интересно, я хочу дальше смотреть. Но вы идите, идите к своему Квазимодо, - сказала она быстро, взглянув на их огорченные лица.
– Я, если честно, вообще к синематографу равнодушна. Вот если театр, или оперетта... Мне надо, чтобы говорили. Или пели, на худой конец.

– Вам позволено гулять допоздна?
– внезапно озаботился Валентин.

– Нам все позволено, - сказала Маша не без гордости.
– Кроме нигилистических и анархических кружков и сборищ, а также тех, где революционные настроения.

– У тебя, Валентин, есть революционные настроения?
– подхватила Вера с улыбкой. Он посмотрел на девушек, замялся - видно было, что хочет ответить остроумно, но и серьезно.

– Вот так сразу о таком личном спрашиваете, - улыбнулся он.
– Нет, революционных нет, но если вас интересуют мои воззрения, то я считаю, что многое в обществе плохо и просит коренных преобразований. Дальше рассказывать?

Маша с Верой переглянулись, улыбнулись.

– По дороге в синематограф расскажешь, - сказала Вера.
– Только потише, шепотом. Искренность искренностью, а поостророжней надо...

Она поцеловала Машу, еще раз для приличия попробовав её уговорить пойти с ними, потом взяла Валентина под руку и они заспешили вниз по лестнице. Маша задержалась на площадке, посмотрела в окно, как они выходили - уже сгущались сумерки, зажглись новые электрические фонари, светлые волосы Валентина казались желтыми в их свете. Он размахивал руками, что-то рассказывая Вере, она тоже жестикулировала, в одной руке держа книгу...

Маша усмехнулась, немного грустно - так они красиво вместе смотрелись, всё было у них просто и хорошо, вот пусть бы и дальше так.

Она спустилась в зал выставки, кивнула вахтеру и снова погрузилась в загадки древних фресок и фотографий британских экспедиций, где джентльмены в светлых шортах и пробковых шлемах позировали у палаток, потом держали

статуэтки в загорелых руках, потом указывали смуглокожим потомкам фараонов, где и как копать.

Большой циферблат часов над аркой входа в зал показывал три четверти пятого, посетители разошлись, в зале оставалась лишь Маша, да мрачного вида дама в летах, да пара бедновато, но нарядно одетых старичков - старая одежда была вычищена и отглажена, на старушке была аккуратная шляпка, которые носили в давние года еще до Машиного рождения. Усталый вахтер заснул на стуле у входа, в тишине опустевшего музея его тихий храп отдавался рычащим эхом.

Маша снова подошла к лежащему в стеклянном ящике Минхаву. Еще раньше ее кольнула странная неправильность экспозиции, но она отвлеклась и не смогла ее определить. Теперь, когда люди разошлись, она увидела, что стеклянный параллепипед с мумией зачем-то расположен под углом к другим витринам и экспонатам, как будто чуть сдвинут, не параллелен стенам и самому проходу. Это было странно и царапало её чувство порядка. Она даже, оглянувшись на вахтера, попыталась толкнуть угол короба, подвинуть его, вернуть правильность линий. Но витрина была привинчена к полу.

Маша вздохнула, присела на корточки у груди Минхава, прижалась носом к стеклу. Оно тут же затуманилось от её дыхания, сероватая, не из этого мира, дрожь летума стала не видна. Маша протерла стекло ладонью, и тут вспомнила маму перед бабушкиным гробом, выбрасывающую ладони перед грудью, держа их вертикально, и наклоняющуюся к ней воронку.

Маша грубоко вздохнула и положила на стекло вторую ладонь. Представила летум спутанной горой серой пряжи, лежащей перед ней, и как будто некоторые нити обведены вокруг ее поднятых вверх, напряженных пальцев. Маша потянула руки с пряжей к себе - и летум качнулся, летум принца, который был к моменту рождения Иисуса мертв уже сотни лет!

Маша чуть не взвизгнула от восторга соприкосновения с вечностью, и тут на нее упала тень, загородила ей лампу на потолке. Она не глядя знала, кто это, но ее возбуждение было сильнее неприязни, она зашептала, не поднимаясь.

– Он движется, летум движется! Андрей, вы видели? Я потянула, и он отозвался! Посмотрите, вот я опять попробую...

– Я вижу, - кивнул Андрей и помог ей подняться.

– Маша, опустите глаза, ни на кого не смотрите, - сказал он и шагнул ближе, загораживая ее от проснувшегося вахтера и от стариков, рассматривавших детский золоченый саркофаг.

Маша не отстранилась, хотя он был очень близко, слишком близко, она чувствовала его запах, напряжение его мышц под одеждой.

– Почему не смотреть?
– спросила она.

– У вас есть зеркало в сумке?

Маша достала зеркальце, взглянула в свои темно-красные глаза - ни белков, ни зрачков, одна кровавая пелена. Пошатнулась, охнула.

– Ах да, - сказала она.
– Да. Я же знала про глаза, мне же мама... и папа... Мне говорили, я забыла.

Андрей поддержал ее под локоть, по-прежнему ото всех загораживая.