Соловей мой, соловей
Шрифт:
– Я собирался сказать, - заговорил он.
– Вам и Вере. Чтобы вы были осторожнее. У меня нет никаких четко оформленных подозрений, но в Лондоне было несколько странных происшествий. Люди пропадали. Бесследно. И все трое пропавших были так или иначе связаны с музеем.
– Ни я, ни Вера не связаны с музеем, - пожала плечами Маша.
– Не в большей степени, чем тысяча человек, которая здесь сегодня побывала.
– Про двоих пропавших я знаю совершенно точно, что они - летум-ке, - тихо возразил Андрей. Насчет третьего не уверен. И все трое - двое девушек и юноша - были очень молоды.
– Вы так молоды...
– Гёте писал, что молодость - это недостаток, который быстро проходит, - резко ответила она. Андрей вздохнул.
– Музей закрывается, - сказал он.
– Вы одна? Где же Вера и ваш... молодой человек?
– Я одна, - сказала Маша.
– Я домой собиралась на конке доехать.
– Поедемте на извозчике, я тоже домой, - кивнул Андрей.
– Посмотрите-ка на меня... Краснота уходит, но лучше вам пока глаз не поднимать. Смотрите под ноги. Возьмите меня под руку. Держитесь крепче. Не отпускайте.
– Андрей... Михайлович, - спросила Маша, когда они миновали вахтера.
– Да?
Она некоторое время ничего не говорила, шагала молча, а он не переспрашивал, только покрепче прижимал её руку.
– Почему стеклянный короб Минхава стоит под углом?
– наконец, спросила она.
– Не знаю, - с запинкой ответил он.
– Бенедикт все устанавливал и сам распоряжался. Меня это тоже с ума сводит, я его даже двигать пытался, хотя там внизу каменная плита в дюжину пудов. А Бенедикта спрашивал - он отмахивается, говорит - рабочие напортачили. Но поправить легко, а он не исправляет, значит есть для него в этом какой-то смысл. Возможно, он именно в этом - чтобы сводить с ума тех, кто пристрастен к упорядоченности линий и углов...
Они вышли на улицу. От дневного тепла не осталось и следа, темнота вернула зимний холод, но если вдохнуть очень глубоко, то на грани выдоха и вдоха можно было ощутить тонкий-тонкий, пронзительный аромат весны, пробивавшийся сквозь зиму, обещавший, что её дни сочтены. Андрей остановился, протянул руку, чуть поднял Машин подбородок так, чтобы на лицо падал свет фонаря.
– Всё, - сказал он.
– Всё, уже глаза нормальные. Только чуть покрасневшие, будто вы плакали.
Маша смотрела прямо вверх на него, не двигаясь, не опуская лица. Он тоже не отрывал от нее взгляда, смотрел, закусив губы. Они стояли так несколько секунд, потом, не сговариваясь, повернулись и пошли через улицу к стоянке извозчиков.
– Похолодало сильно, облаков нет, - сказал Андрей, когда повозка выехала на мост. Вокруг было очень много экипажей и лошадей, публика ехала на ужины, в театры, просто прогуляться по ярко освещенному центру.
– Послезавтра мы с Дженет званы к вам на ужин, Зоя всё расхваливала, как Ленмиха с травами окорок запекает...
Маша не ответила. Она не собиралась с ним вести вежливую беседу о еде или погоде. Он вздохнул и замолчал.
– Вы мне вообще, по большому счету, не родственник по крови, - сердито сказала Маша минут через пять, прекращая считать фонарные столбы и оборачиваясь к нему.
– Нет, не родственник, - коротко, безо всякого удивления ответил Андрей.
–
– Да, почти ровно вдвое.
– Вы привезли с собой очаровательную женщину, которая вас очевидно любит и от вас зависит.
– Да, у нас хорошие отношения.
– Я ничего к вам не испытываю, кроме необъяснимой, но сильной неприязни, - сказала Маша, и было ей так горячо и странно, будто кто-то другой эти слова говорил, а она при этом только присутствовала.
– Очень хорошо, - сказал Андрей и поправил кожаную полость кабриолета, чтобы на Машу не дуло.
Остаток пути они молчали.
– Может быть, мы знали друг друга раньше, - тихо сказал Андрей, когда в конце улицы уже показалась черная кованая решетка их двора.
– И то, что мы чувствуем сейчас - это лишь эхо узнавания, летящее к нам сквозь время, из других воплощений. То, что в нас вечно, смотрит из преходящей формы, которую сейчас носит. И говорит: "Я знаю тебя. Я любил тебя. Взгляни на меня."
– Может быть, - слабо откликнулась Маша и прикрыла глаза, чтобы не заплакать.
Они прошли в ворота, зашли в подъезд, подождали, пока Степан приветливо распахнет им двери лифта.
– Спокойной ночи, - сказала Маша, выходя на свою площадку.
– Спокойной ночи, - отзвался Андрей задумчиво.
вторник
По вторникам Маша брала уроки вокала у бывшей оперетточной примы мадам Соловейчиковой. Мадам не шиковала, квартиру снимала хоть и большую, но далеко от центра, на Загородном проспекте, куда было долго ехать на конке.
Маше пришлось ждать в гостиной, пока у певицы закончится предыдущий урок, сквозь дверь она слышала звуки рояля и чье-то сильное, высокое меццо-сопрано. Маша вздохнула - как-то она сама сегодня запоёт? Учительница была очень строга, но с прекрасной репутацией, брала дорого.
Маша начала было дыхательные упражнения, но тут в комнату вошла полная, круглолицая домработница Соловейчиковой, Зина. Она, как выяснилось, накануне поссорилась с хозяйкой, и за десять минут насильно снабдила оцепеневшую Машу массой интересных секретных сведений - что Лилия Соловейчикова - артистический псевдоним, а на самом деле мадам - урожденная Варя Зелепукина. Что пьет горькую, иногда даже прямо с утра. Что связывается с мальчишками, студентами на двадцать лет себя младше, непристойничает, деньгами в них швыряется, а ей, Зине, за три недели задолжала, и мясо из экономии заставляет покупать несвежее.
Маша сидела, как на раскаленной сковородке, не знала, куда глаза девать.
Урок тоже не задался - Маша не могла сосредоточиться, не вытягивала даже тех фраз, которые давно освоила, дыхание сбивалось.
– Так вы сорвете связки, - строго сказала мадам Соловейчикова.
– Это очень неприятно и опасно. Вы - талантливая девушка, Мария, но ваша работоспособность оставляет желать много лучшего. С вашими сильными природными данными вы могли бы уже достичь гораздо большего прогресса. Лень-матушка. А ведь я, как педагог, прямо заинтересована в ваших успехах. Давайте-ка еще раз. И помните - "как хороший охотник делает прицел перед тем, как выстрелить, так и певец должен сначала мысленно сформировать звук." И-и-и...