Соловей мой, соловей
Шрифт:
В дыхании мадам Маше теперь чудились отчетливые водочные ноты.
Всю дорогу домой, прислонившись лбом к окну конки, дребезжавшей на булыжниках Владимирского проспекта, а потом и Литейного, Маша мысленно прицеливалась, формировала звук и пела. "Соловей" Алябьева ей удавался идеально, тот, кто слушал её в её мыслях, рукоплескал, а потом брал ее за подбородок и поднимал её лицо к своему.
Дженет ей опять очень обрадовалась, так, что Маша вдруг себя почувствовала виноватой, хоть было и не за что.
Они поговорили
– Что-то с ним не так, - заключила она, кивая.
– Британская аристократия служит разводным садком для тех, с кем что-то не так. Английское общество вообще бережливо и терпимо к чудакам. Но этот сэр Бенедикт - у него на дне глаз огонь нехороший, он своих мёртвых египтян так любит, что готов живых современников им в топку сбрасывать, честное слово! А подбородок! Вы, Мария, обратили внимание на его подбородок? Его же практически нет. Бороду бы отпустил, что ли? Такую, знаете, лопатой.
Дженет взмахнула рукой, чуть покачнулась. Маша заморгала - что ж теперь, ей везде будут пьяные женщины мерещиться? Но Дженет и вправду сегодня была немного не в себе - говорила быстро, с ажитацией, лицо было бледнее обычного, а щёки горели. И в комнате чувствовался странный... не запах, а тень запаха - будто смесь каких-то специй, нашатыря и... рвоты?
– Расскажите мне еще о своих ролях в театре, - попросила Маша. Это было интересно, Дженет рассказывала хорошо и ей это очевидно доставляло удовольствие, успокаивало.
Дженет откинулась на подушки, улыбнулась. Лихорадочный вид делал ее еще более красивой, она казалась моложе, чуть ли не Машиной ровесницей. Маша прогнала мысли о том, как Андрей берет Дженет за точеный подбородок, поднимает её лицо, потом наклоняется, и...
– Я начинала с маленьких ролей, но в большом театре, - сказал Дженет.
– Гайети в Вест-энде, чудный театр, огромный, на две тысячи зрителей, там ставили замечательные пьесы, все больше развеселые, конечно, как театру с таким названием и положено. Было даже выражение "Гайети Гёрл" - театральная красотка, раскованная, но не так, чтобы совсем во все тяжкие...
Дженет рассмеялась, так заразительно, что и Маша улыбнулась, представляя себе никогда не виданный дождливый каменный Лондон, яркий театр, пеструю толпу, музыку.
– Здание снесли три года назад, я так плакала, когда прочитала в газетах, - сказал Дженет.
– Я к тому моменту в Гайети уже пятнадцать лет не играла, и вообще девять лет как из театральной карьеры, жила тихой, добропорядочной провинциальной жизнью в южном Дорсете. А все равно сердце замирает, когда вспоминаю. "Маленький Дон Сезар де Базан", вот как называлась первая пьеса! Бурлеск, - она тихо запела незнакомую Маше песенку, прервалась на полуслове, уставилась в окно.
– Вы мыслями в прошлом?
– тихо спросила Маша.
– Да, - ответила она.
– У меня хорошее, богатое прошлое. Много ролей - людей, которыми мне довелось побывать. В театре и в жизни. Много людей, которые меня любили и были ко мне
– А сейчас у вас какая жизнь?
– спросила Маша.
– Если так говорят, то получается - тогда была хорошая, а сейчас - нет? Отчего же нехорошо?
– И сейчас неплохая, - кивнула Дженет задумчиво, поглаживая свой медальон. Поймала Машин любопытный взгляд, улыбнулась, поманила ее пересесть рядом с собой на диван. Открыла крышечку.
Внутри были два цветных дагерротипных портрета - светловолосой женщины с очень мягким, добрым лицом, и красивого мальчика лет десяти.
– Это моя Агата, - сказала Дженет задумчиво, нежно касаясь тонким пальцем лица женщины.
– Ей я обязана стольким, что и сказать не могу. Забота, покой, помощь в трудную минуту. Много лет любви и счастья. Мы познакомились еще в юности, в театре, она была нашей костюмершей. Она умерла в прошлом году. Воспаление легких. Сгорела за неделю. Говорила ей не ходить в церковь в то воскресенье - был дождь со снегом, ужасно холодно. Она промочила ноги, промёрзла... Дурища упрямая. Я так скучаю...
Она отстранилась, нашла на столике папиросы, закурила.
– Садитесь снова в кресло, Мария, не хочу вас беспокоить дымом, - сказала она.
– А мальчик?
– спросила Маша, пересаживаясь.
Дженет усмехнулась загадочно.
– О, это была моя лучшая роль, - сказала она, - быть его матерью. Ради этой роли мне пришлось уйти из театра, но посмотрим правде в глаза - мне было тридцать три года, вместо Офелии, да и Гамлета, мне вот-вот предстояло начать играть Гертруду. А её я всегда недолюбливала.
– Как его зовут?
– спросила Маша. Вот так поворот - у Дженет есть внебрачный ребенок!
– Мы зовем его Кай. Но полное его имя - Каиус Марциус. Моей последней пьесой был "Кориолан", последней ролью - Волумния. Критики были в восторге, даже тот сукин сын, Джеймс Фултон, который меня вообще терпеть не мог...
Дженет снова взглянула на медальон, все еще открытый в ее руке.
– Когда, несколько месяцев назад, я приехала в Лондон и отыскала Андре, которого не видела больше двенадцати лет, я поняла, что у Кая его глаза. Большие, красивые, тёмные. И, как Андре, ими он видит невидимое...
Она подняла взгляд на Машу, сидевшую с отвисшей челюстью, улыбнулась.
– Вы удивлены. Вы так мило удивляетесь. Ох, какая же вы юная и прелестная, Мария. Да, у нас с Андре есть сын. Как это полагается в сентиментальных пьесах, отец не догадывался о его существовании - наш роман был краток, он был очень молод и влюблён, я была... куда менее молода и влюблена. Когда я поняла, что у меня будет ребенок, я оставила театр и уехала с подругой в купленный ею домик в провинции. Мы жили хорошо. Небогато, без блеска, но счастливо. Кай - чудесный мальчик. Теперь он познакомился с отцом, понял, чем именно отличается от других людей, Андре его отправил в особую школу для таких, как вы. Ему там нравится, он мне часто пишет...