Соловей мой, соловей

Рэйн О

– С годами мой Альберт начал выцветать, - сказала она задумчиво.
– На тот момент денег у нас не было совсем - отец в очередной раз прогорел, мама не могла купить мне даже цветных карандашей. Пришлось обходиться теми цветами, которые удавалось украсть в школе, и вскоре портрет было не узнать. Но для меня он теперь был еще дороже, еще красивее - ведь я внесла в него свою лепту, я сама раскрасила своего любимого. Уж как смогла и чем под рукой нашлось. Что вообще для любви очень характерно.

Она тихо рассмеялась, зажгла спичку и закурила.

–

Мы жили в Гринфорде - это городок к северу от Лондона. Когда мне было двенадцать лет, отец взял меня с собой в Лондон - у него были там какие-то торговые дела. Я отдала дань своей любви - мы побывали у мемориала Альберта, там как раз установили его ужасную золоченую статую, которая в подметки не годилась портрету над моей кроватью. И тогда же я повстречалась со своим будущим - папа сводил меня в театр. Это тоже была любовь большая, внезапная и на всю жизнь. Теперь вы, Мария, что-нибудь расскажите. Над вашим акцентом мы немного поработали - самое время опробовать его в деле!

Маша пожала плечами. Говорить ей не очень хотелось, ничего столь же интересного, как мисс Дженет, она рассказать не могла даже близко. Родилась, жила, смеялась, любила папу, маму, Ленмиху, нянечка у нее еще была француженка молодая, мама ее почему-то уволила, когда Маше было лет семь, она очень плакала. Школа, гимназия, балы, стрельбища, гитара, уроки вокала, коньки. Книги, книги, книги. Подруги. Ноты. Мальчики - ну вот такие, как позавчерашний Валентин и остальные будущие правоведы. Дневничок. Поцелуйчики. Ничего, решительно ничего интересного, глубокого, необычного.

– Мне так же казалось лет в семнадцать, - кивнула Дженет.
– Но потом начались взлеты и падения, и трещины на душе, которые так болезненно заращивать. Я скучала по тем спокойным, блаженным временам ранней юности, когда жизнь выглядела скучноватой и предсказуемой. И театр, конечно - это не скучно. Поначалу голодно, утомительно, боязно, но не скучно никогда. Вы, Мария, просто из очень хорошего, спокойного, счастливого места в жизни смотрите на мир. В такое многие мечтают попасть, но не всем удается. Будут у вас еще и страсти, и слезы, и восторги, и победы. Голос у вас, кстати, чудесный - если дальше заниматься, можно многого достичь. Смотрите только, не курите никогда.

– А вы зачем же курите?
– спросила Маша.

– А я своим голосом уже все, что нужно, сказала и спела, - ответила Дженет, смеясь.
– И, знаете, Мария, я ведь потом ни к одному мужчине в жизни не испытывала настолько прекрасных и светлых чувств, как к моему Альберту на портрете. Даже сейчас вспоминаю - и сердце замирает. Что подтверждает мысль, к которой я пришла много позже, а тогда не имела слов и мысленной силы, чтобы ее правильно оформить. Что каким бы ни был реальный объект нашей любви, любим-то мы всегда только образ в нашей голове, а когда он неяркий, мы его сами подрисовываем, раскрашиваем и потом еще сильнее любим...

Она погладила тонкими пальцами медальон на шее.

"Неужели там портрет этого

принца Альберта?
– подумала Маша.
– Или Андрея Михайловича? Или другого мужчины - но тогда почему же она его носит, если она с Андреем? И вот сейчас был бы удачный момент спросить, как они встретились и что их связывает, но почему-то язык не поворачивается..."

Часы на камине прозвонили одиннадцать.

– Как мне не хочется вас отпускать, - сказала Дженет с сожалением, дотрагиваясь до Машиной руки своей, очень горячей.
– Но у вас же лекция, да? Как замечательно, что вас влечет к медицине. Что вам сегодня должны читать?

– Сегодня, по-моему, профессор Суслов читает, по женским карциномам, - сказала Маша.
– Очень неприятная тема, хоть само заболевание встречается и нечасто, но диагностируется обычно слишком поздно и лечения практически нет.

Дженет чуть вздрогнула и убрала руку, но тут же опять улыбнулась.

– Приходите завтра, - сказала она.
– Поработаем над вашими межзубными звуками и вы мне расскажете о лекции, хорошо?

Маша опять взглянула на ее медальон, снедаемая любопытством. Может быть, завтра она попросит показать, что внутри.

Лекция началась скучновато, Маша всё уплывала мыслями, посматривала в окно, за которым ярко, по-весеннему, светило солнце - вот и обещанное потепление.

Профессор Суслов развесил в аудитории анатомические плакаты один другого ужаснее, с темно-серыми опухолями, наползающими на розовые внутренние органы, просовывающими тонкие щупальца в сосуды и лимфоток. Лица женщин на плакатах выражали вежливое равнодушие к происходящему в их телах, а одна, очень красивая блондинка, еще и загадочно улыбалась.

Маша делала пометки, замирая - про то, как опухоль доходит до кости и врастает в нее, про то, как больная худеет, бледнеет и гибнет от упадка сердечной деятельности. Про то, как нечистоплотность может предрасполагать к раку кожи на лице... Потом пошло что-то совсем уже ужасное про cervix uteri, и Маша, внутренне отстраняясь, перешла к рисованию в тетради человечков, пирамид и верблюдов.

"Может быть, правда вслед за Верой пойти на Бестужевские курсы?
– размышляла она.
– Или вот женские политехнические открылись несколько недель назад, в газетах писали, надо бы разузнать."

– В последнее время многие придерживаются взгляда, что раковые новообразования вызываются паразитами из класса споровиков, но имеются и возражения на это. Настоящее положение вопроса о раковом паразите не позволяет высказать окончательного заключения, - закончил лекцию профессор Суслов, взглянул на часы, чуть поклонился и принялся сворачивать свои плакаты.

Слушательницы сидели, придавленные новыми знаниями. Маша увидела, как высокая, с ранней сединой в волосах, женщина из второго ряда аудитории украдкой ощупывает сквозь платье свою грудь, очевидно, опасаясь, не начал ли там вить гнездо паразит из класса споровиков.