Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1972›

СЛОВО «МАМА»

Дети звенят им. Старикам снится оно. Больные шепчут его. Немые думают им. Трусы его кричат. Сироты рыдают им. Раненые взывают к нему. Остальные его забывают. О мама! Мама!

‹1972›

ФИКРЕТ ГОДЖА^{196}

(Род. в 1935 г.)

С азербайджанского

РОДНАЯ МОЯ ДЕРЕВНЯ

С горизонта упало за кромку земную пожелтевшее солнце осенним листом. И негромко звучат, чтоб погаснуть потом, как огонь, голоса… Лишь один не засну я. В волосах поздней ночи запутались зерна фонарей придорожных. Но первой росой заблестела листва, словно бисер узорный. Молодая луна с золотистой косой по

равнине свое расстелила сиянье. Расстелила — и тени как будто длинней. И теперь уже небо земли зеленей — словно поле с цветами. Чтоб в холоде раннем не продрогли дороги, их, как одеялом, застелили следами, уйдя по домам. Словно думы земли, закурился туман. О деревня моя, как ты за день устала. Как душа моя с детства в тебя влюблена. Как скучал без тебя я, Родная деревня. Все до малости дорого, Близко в тебе мне. Над тобою, уставшей, стоит тишина. Но лишь солнце взойдет, ты пробудишься снова. Вновь проснутся дела — и тебя не узнать… В каждой песне — тебе мое лучшее слово, дорогая моя, хлопотливая мать.

МОЯ СВОБОДА

Вот солнце, сверкнув в голубой волне, коснулось каспийских вод. И солнце во мне, и море во мне, и дождь для меня идет. Цветы я красивыми быть учу, деревья счастливыми жить учу и землю доброю быть учу — это нетрудно мне. И эти здания все мои, и степи дальние все мои, во всех садах соловьи мои, и горы вокруг мои… Так радостно видеть бывает мне и птиц в веселой голубизне, и рыб, сверкающих в глубине, игрой встревоживавших воды… Поэтому вольное сердце во мне — это и есть свобода.

ЛИВИУ ДАМИАН^{197}

(Род. в 1935 г.)

С молдавского

ЧТОБ ПИСАТЬ

Нужно бросить на чашу весов что-то совсем простое, простое, как камень, как древесина, как пух, как горькое сердцебиенье, тугою лентой бинтующее дух. Нужно бросить на чашу весов, что бросить вовсе нельзя и нельзя проглотить, — как лугового тумана проседь, что хочет за стадом куда-то плыть. Нужно бросить на чашу трепещущее и высокое, словно лист, что только дыханием мы поддерживаем над головой, когда душа, совсем одинокая, защищает все, что есть за душой. Нужно бросить на чашу все, без чего распадется и рассыплется жизнь на мильоны простейших частей, как без воды из колодца, как без воздуха меж ветвей. Ну, а если слезу твою тоже бросить на чашу, и смех заразительный женщины, мне незнакомой совсем, и тоски тростниковую чащу, — с чем останусь, писать буду чем?

‹1974›

УТРО БЕЛОСНЕЖНО

Утро белоснежно, и любовь бела. И слеза звездою по лицу стекла. Белоснежно утро, острой белизной, как косой, коснулось до лица слезой. Белоснежно утро, бедер белизна… Слезы покатились пропастью без дна. Утро белоснежно, белое вдали — и слеза со смертью по лицу прошли.

‹1974›

БОРИС ОЛЕЙНИК^{198}

(Род. в 1935 г.)

С украинского

ПОХОРОНЫ УЧИТЕЛЯ

Памяти

Алексея Антоновича Вовнянко

Как несли его к нему в новый дом, Как по улице проносили, — Был веселый май, все дышало теплом… А руки стыли. Покрывала пыль перекрестка крест. Старики жалели покойника. Громыхал, трепетал, ошибался оркестр, Играли школьники. А когда миновали школьный сад, Как антоновка — всех моложе Подбежала одна, и сразу назад: — Алексей Антонович, что же вы! Не услышал он или сделал вид, Что заснул, — высоко несли его. Лишь рукой шевельнул, так шевелит Осень сухими листьями. У обочин шоферы затихших машин В рукава сигареты прятали, — Его ученики — все, как один, А он — преподаватель их. По хатам не ссорились мужики, Стояли на улицах чинные. А были его ученики Старинные. Ну а пьяница — тот хулиганил, галдел, Такое при детях калякал, — Увидел его и протрезвел И, протрезвев, заплакал. А герой-генерал, вся грудь — ордена За подвиги боевые — Прочитал телеграмму, побелел как стена Впервые. Скорбной вербой поник я и сам тогда. Все напасти в душе подытожил, Для чего к ним прибавилась эта беда, Для чего, для чего, для чего же… Как могли, наш учитель, вы умереть? Были вы моей детскою верой, Были другом моим и останетесь впредь Образцом для меня и примером. И хотя б в непогоду, хотя б в смертный час Ливень лил, ветер выл не смолкая, Но зачем, почему вы оставили нас В удивительном месяце мае? Он ответил: — Дружок, не томись, не страдай, На моей не терзайся могиле. Потому-то и выбрал я месяц май, Чтобы жизнью вы дорожили.

* * *

Ты — звездою… А я — кленом… Ты —

звездою… Ах, когда бы и осталось так в веках! И ходил бы между небом и землею Белый ветер в самодельных сапогах. А девчата из проектных институтов Эти клены ставят в профиль и анфас. Подровняют их, подпилят и подкрутят, Как-никак, а есть порядок и… асфальт. Все замерят, предусмотрят все детали, Запланируют положенный газон, Чтоб вдоль улицы колоннами шагали, Чтоб не лезли, где не надо, на рожон. А мы яростные песни в жизни пели, И любили, и страдали от обид, И детей своих сажали на пропеллер, И срывались с предначертанных орбит. Не печалься, дорогая! С небосклона Ты склоняйся надо мною иногда… Ты — звездою… А я — кленом… Будут клены! Только б ты не угасала, как звезда…

БЕЛАЯ МЕЛОДИЯ

Глянул: белые лилии, Белоснежные линии — Я во сне? Серебристою ниткою Дали белые вытканы — Выпал снег. Тихо бродит безмолвие, Дышит снегом приволье, Дышит негой приволье, Дышит вечностью даль. Небо — выгнутым зеркалом, Звезды — льдинками звенькают, «Дзииь-дзинь» — тоненько звенькают, Как на люстре хрусталь. Я один. Только след на снегу. Только тени белесые бегают По библейской нетронутой белости, Только иней смеется и ластится, И к плечу прикасается лапкою… Кто плечо мое трогает ласково? Озираюсь — лишь тени вокруг. Только тень белой белкою бегает. Скок на ветку серебряно-белую, Вверх и вниз, Вверх и вниз, Скок да скок… Ветка с веткой. А я одинок. Белый ветер в сугробах нетронутых Строит замок для фей зачарованных. Они кружатся призрачно-белые, И танцуешь ты празднично-белая Подарила мне взгляд с белой лоджии, И застыл я, навек завороженный… Белый замок уплыл белым облаком, Лишь осталась мелодия отзвуком. Кружит снежною вьюжною ночью… Белым-белая… Как одиночество…

ВЛАДИМИР САНГИ^{199}

(Род. в 1935 г.)

С нивхского

* * *

Я северянин. Нивх. Мне колыбель — метели, С рожденья я на «ты» С бураном и тайгой. И где бы ни был я — Везде мне снятся ели, И, словно предков зов, Я слышу ветра вой. Конечно, Есть края, Где вся земля — ручная. Конечно, Есть края, Где зреет виноград. Но там — я только гость, Там по тебе скучаю, О край суровый мой. Я новой встрече рад. И я иду туда, Где кочевали деды. Я пью истоки рек, И радуюсь я вновь, Когда один в кустах Иду медвежьим следом И слышу, как во мне Опять играет кровь. Угрюмая тайга Меня встречает нежно, А реки резво мчат, Играючи, звеня. Да разве есть края Под солнцем иль под снегом, Чтоб звали так меня, Как ты, моя земля!

‹1959–1963›

МАЙРАМКАН АБЫЛКАСЫМОВА^{200}

(Род. в 1936 г.)

С киргизского

* * *

Аил мой милый… Дикая природа. Не новый дом от гор невдалеке, мой добрый дом, хранящий сказки рода, где дым над крышей в сладком завитке, где можно от восхода до захода играть на камышовом чердаке… Летела юность, как сплошная шалость, рвала цветы и припадала к ним, как будто это к матери прижалось дитя — и стало с матерью одним… Босая юность… Мы к тебе не жалость, а зависть удивленную храним. В горах росла я. Эти склоны — голы, те — в зелени дымящейся, как шерсть… Люблю высокогорные просторы. Вы, горы, словно жизнь, а в жизни есть пустые склоны, что не красят горы, и все, чего в родных горах не счесть… Но юным днем, голубизной сиявшим, в хрустальность и прозрачность первых слов война вломилась самолетом вражьим, шипеньем бомб над сказкой тихих снов, над Ала-Тоо, над знакомым кряжем, над родиной — основою основ. А мама умерла. Ушла так рано. Другим мои капризы не нужны… Жить без нее так страшно и так странно. Но мама — это где-то до войны. А у меня — зеленая поляна да там речонка в полторы волны… Как горько надо мной склонились ивы, как горько отвечало эхо скал, как будто голосок его пугливый со мною вместе мать мою искал… А шквал трепал кустов прибрежных гривы, седые ивы за косы таскал… Спросите, как я выросла без мамы. Я расскажу, как ласковы арчи и как лучи рассвета горячи, как скалы научили быть упрямой, как горы говорили мне: «Молчи! Не унывай. Ходи легко и прямо…» И молодость любви была полна, не важно, что была она сурова, что обожгла великая война все камышинки у родного крова, любила так, что умереть она была готова — и воскреснуть снова! Я вспоминаю это все не часто, задевши память кончиком пера… А дни идут, а годы мчатся, мчатся, и вот все чаще — эти вечера, когда, нахлынув, сердце рвет на части та славная и трудная пора…