Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Смоленский Борис Моисеевич

531. ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

Эти стихи, наверно, последние. Человек имеет право перед смертью высказаться. Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждым днем удается всё хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастые скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпку гвоздя, И бессонница оглушает меня, как землетрясение. …Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и веселых писем, Но я не умею, не получается… (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце мое останавливается заранее.) Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжелым взглядом и тяжелой походкой, С широкими скулами и обветренной кожей, С

резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жесткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё чересчур прямое и честное, Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть. …Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) …Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идешь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. …Твое тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) …Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твое сердце, Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую. 1941

АЛИ ШОГЕНЦУКОВ

Али Асхадович Шогенцуков родился в 1900 году в селении Старая Крепость, Баксанского района, Кабардино-Балкарской АССР, Первые знания Али получил в начальной сельской школе, где преподавали русские учителя. В дальнейшем Шогенцуков учился в Баксане у известного просветителя Нури Цагова, преподававшего естествознание и кабардинский язык; потом в Темирхан-Шуре (ныне Буйнакск) и Бахчисарае, откуда за отличные успехи его послали в Стамбул для завершения педагогического образования. Для того чтобы окончить училище и не умереть с голоду, Шогенцукову пришлось работать грузчиком в порту. В годы учебы в Стамбуле Али Асхадович начал свою поэтическую деятельность, написав в 1917 году стихотворение «К матери» («Нана»).

В 1919 году Шогенцуков вернулся на родину, он целиком отдается работе, много пишет. В 1920 году Шогенцуков — сотрудник газеты. После окончания «Восточно-политических ударных курсов» в Баку едет в Дагестан на работу в органах ЧК. Вернувшись в Кабарду, он стал журналистом, затем перешел на педагогическую работу.

До начала Великой Отечественной войны Али Шогенцуков выпустил несколько книг стихов и поэм, помогал молодому кабардинскому театру и ансамблю песни и пляски, вместе с учеными-лингвистами разрабатывал проблемы кабардинского языка. Его перу принадлежит первый кабардинский роман «Камбот и Ляца», несколько рассказов. В 1939 году за выдающиеся заслуги в развитии кабардинской художественной литературы Президиум Верховного Совета Кабардино-Балкарской АССР присвоил А. Шогенцукову звание заслуженного деятеля искусств. В 1941 году А. Шогенцуков пошел на фронт, попал в плен и умер в фашистском концлагере в ноябре 1941 года.

532. МАТЕРИ

Нана, что знаешь теперь ты о сыне? Дремлет, тоской убаюкан, у моря… Мальчик твой малый — один на чужбине, Жаждет увидеть родные нагорья. Здесь и денек такой выпасть не может, Что показал бы Эльбруса вершину. Жизнь моя здесь матерей не тревожит, Не твоему улыбаются сыну. Порт… И суда… И чужая столица… В громе и грохоте грузчиков много. Грязными фесками потные лица Вытрут… И снова с поклажей в дорогу. Слышишь, родная? Лишь грузчики эти Душу мне лаской неловкою лечат. Да, сироте, мол, несладко на свете!.. Грубые руки погладят — и легче. Мне заскорузлые их ладони Нежными кажутся в эту минуту… Пусть я от родины всё отдаленней, Ближе становишься ты почему-то!.. Ах, хорошо бы мне было, я знаю, Если б ты вовсе меня не родила… Бросить тебя я не мог бы, родная, Если б взяла меня в детстве могила… Чем согрешил я, о боже? Тобою По миру пущен разутым, раздетым! Мать неповинную метишь судьбою Плакальщиц, связанных вдовьим обетом. Крепко ты спрятался в райских палатах, Если не слышишь рыданий дитяти. В мусорной куче он спит, а богатых Зрелищем этим ты радуешь кстати!.. Жди меня, мама!.. В труде неустанном Выйдет из мальчика сильный мужчина. В старом ущелье над нашим Баксаном Снова увидишь любимого сына. 1917

533. ЛИСТОК

Высоко, под самые тучи, Поднявши верхушку свою, Раскинуло дерево сучья И теплую ловит струю. Дрожит на нем лист пожелтелый, Один-одинешенек он. Покинутый, осиротелый, В дремоту листок погружен… Степные задорные птицы На ветках нашли свой приют; Чуть станет заря золотиться — Щебечут они и поют. Тоскует листок одиноко — На что ему гомон пичуг? Но вот от ствола недалеко Увидел он бабочку вдруг. Как будто бы с ним она схожа: На крылышках тонкая сеть… Листок и подумал: я тоже, Наверно, могу полететь. Сорви меня, буду красивым, Как ты, золотой огонек! Тут ветер внезапным порывом Сорвал недовольный листок. И тот, что на ветке родимой Томился, к чужому стремясь, Холодным дыханьем гонимый, Упал в придорожную грязь. 1920

534. САТАНЕЙ

Пройденный путь озирая, Девушка, серне под стать, Горы родимого края К сердцу готова прижать; Тает печаль вековая, Стоит лишь песню начать. Два проницательных глаза Мерят простор Кабарды: Сгинь, суеверий зараза! Буйно цветите, сады! Могут ли жить по старинке Юный иль старый земляк?.. Светлым трудом кабардинки Изгнан невежества мрак — В школу по новой тропинке Дети

направили шаг. Даже седому Баксану Радостно, что Сатаней Путь преградила туману, Призракам горестных дней. Сестры, как пчелы к тюльпану, Жмутся доверчиво к ней… Хмур был удел материнский, Слезы текли по горам, Крыльев размах исполинский Ныне сужден дочерям. Если по нивам несжатым Осень дождем прошуршит — Гневным где надо раскатом Голос горянки звучит. Так же в труде расторопны, Разумом так же горды, Сердцем на подвиг способны, Волей окрепшей тверды, Пусть же ей будут подобны Дочери всей Кабарды. 1924

535. РОЗА ПИРЕНЕЕВ

От тучи багровой Очей не отвесть ей… Ей слышатся зовы: «Возмездье! Возмездье!» Кровь мечется в жилах И буйствует в сердце: «За братьев, за милых! За муку, за смерть их!» И в диво кому же, Что, вся пламенея, Хватает оружье Краса Пиренеев. Как вестник отмщенья, О пуля, домчись ты! Нет лучше мишени, Чем сердце фашиста! Когда изуверы Бомбили Мадрид твой, О роза Сиерры, Ты ринулась в битву. И, гневом объята, Разя без пощады, Штыком и гранатой Ты встретила гада. Пусть гибели жало Тебя не достанет, Цвет губ твоих алых Пусть вечно не вянет! Пусть слово поэта Хранит твою юность, Чтоб в славе победы Ты в сад свой вернулась! 1936

536. ТАРАС ШЕВЧЕНКО

Застит ли облако солнечный лик — Свет сквозь него проступает. Песням того, кто доселе велик, Днепр голубой подпевает. Высится Канев над вольной рекой, Славит народ Украину; Девушка гладит надгробье рукой: Пел ты девичью кручину… Песни твои — словно степь в ковыле. Нет ни конца им, ни края, Всех, кто нес горе родимой земле. Ты бичевал, презирая. Проклял ты тех, кто сгубил храбрецов Славных нагорий кавказских, Мне ли, наследнику честных отцов, Слов не заслушаться братских?! Ты говорил нам, что хлеб и земля Наши по праву от века — Здравицу мы произносим, хваля Друга, певца, человека. Правду хулители жизни всегда В море швыряют иль в Терек, Но закипевшая бурей вода Правду выносит на берег. Думы родного нам всем кобзаря Так же, как правда, живучи — Проклял жандармов ты, проклял царя, Всех, кто кавказские кручи Кровью безвинных солдат обагрил. Ты не страшился темницы, Ссылка твоих не умерила сил, — Пел ты, как вольные птицы! Пел, презирая нужду и тюрьму, Лишь о народной обиде… Видел пророческий взор твой сквозь тьму То, что сегодня мы видим! 1936

537. НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ

Бекмурзе Пачеву

Рожденного в сердце святого огня Водой не зальешь, не потушишь. Наверно, оставил ты и для меня Свой клад золотой — свою душу. Я грустно стою у могилы твоей, Рукой провожу по надгробью; Учил ты лишь правде высокой людей, Но правды гонители в злобе Хотели наследье поэта зарыть В глубокую яму забвенья, А я бы хотел наизусть затвердить Твои золотые творенья. А мне б до эльбрусских снегов донести Твое кабардинское слово,— Не скрыли бы тучи его на пути, Плывя надо мною сурово. Ты первым о Ленине песню пропел, Ты партию здравицей славил, Был некогда темен твой трудный удел — И всё же ты свет нам оставил. Служил ты всем сердцем великой борьбе, Был страшен твой гнев кровопийцам, Был деспот любой ненавистен тебе, С царем не страшился ты биться. Клянусь тебе ныне: твой клад золотой, Твой клад для людей я открою И книгу души твоей, чистой, простой, Пред нашей отчизной раскрою! 1936

538. АДИЮХ

Инджидж, Инджидж! Ты старинных Сказок и легенд царица. В ледяных твоих стремнинах Тайна вечная хранится. Я к тебе явился в гости, Ты встречаешь негодуя! Подо мною в лютой злости Бьет волна волну другую. Облака плывут и тают, Воле ветра подчиняясь, По ущелью проплывают, Головы моей касаясь. Чей я гость и кто мне скажет Здесь приветливое слово? На высотах Тахунажа Путника встречают совы. Вижу — на скале высокой Башня старая, седая Приоткрыла дверь с востока, Будто гостя ожидая. Глушь, ни звука в башне дикой, Как, насторожась, ни слушай, Только филин громким криком Тишину ее нарушит. Жизнь легендами богата. Здесь, за сказочным порогом, Адиюх жила когда-то, Дочь красавца полубога. Говорят, она в оконце Руку белую в браслетах Лишь протянет — и как солнцем Полночь озарялась светом. Говорят, ночной порою Парень смелый и красивый Гнал в аул крутой тропою Свой табун золотогривый. Появлялась в это время Адиюх в окне открытом, И рука ее сквозь темень Освещала путь джигиту. Только раз она сказала, Улыбаясь, в шутку просто: «Без меня б тебе, пожалуй, Не прогнать табун по мосту…» Мост над бездною суровой Стлался, словно саван белый. Адиюх в ответ ни слова Не промолвил парень смелый. Он погнал табун в долину, — Пыль всклубилась по дороге; Он любимую покинул И в печали и в тревоге. Что ж ты, парень, без причины Шутку за обиду принял? Где умение мужчины Обуздать свою гордыню? Дни идут за днями быстро… Вновь перед мостом на склоне, Что над черной бездной выстлан, Ржут нетерпеливо кони. Но окно уже не светит Белой дивною рукою… Гонит всадник тяжкой плетью В тьме табун перед собою. Он на мост взлетел и в страхе Бьет коней по взмокшим спинам. Вдруг джигит и конь во мраке С моста рухнули в пучину. Только башня на вершине Видела той ночью черной, Как погиб джигит в стремнине Злобных водопадов горных. Говорят, с его кончины Эта башня опустела. В полночь там хохочут джины, Подойти страшится смелый… И меня с той башни ржавой Взгляд красавицы не встретил. Моста, что похож на саван, Я, признаться, не приметил!.. 1937