Созвездие Девы
Шрифт:
Я нашла его руку, осторожно погладила большим пальцем тыльную сторону ладони. Даже очень сильные люди не могут быть сильными семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки. Им тоже необходима поддержка.
– Ты и вправду так думаешь?
– А я тебя когда-нибудь обманывала?
– Преувеличивала, недоговаривала, лукавила, уходила от ответа, фантазировала, но обманывать – никогда!
– Вот умеешь ты всё испортить!
Очутиться в родных объятиях, вдохнуть знакомый запах… Милый мой, любимый, единственный, как не хочется, чтобы ты страдал! Ты терпишь
– Я тебя люблю и буду любить, что бы ни случилось. Всегда.
Снежинка на цепочке зажглась голубоватым огоньком. Ох, магия, умеешь влезть, когда тебя совсем не ждешь… Я дотронулась до его лица, обвела дуги бровей, скулы, очертила линию губ и накрыла их поцелуем. Так долго и так сладко. Руки путешествовали по плечам и ключицам, перебираясь на спину. Поцелуй с каждой секундой становился глубже, откровеннее.
– Ты, правда,… хочешь… этого?
– Тшш, – я приложила палец к его губам, – всё хорошо. Я знаю, что творю. Не сбегу. Ты только мой и ничей больше, помнишь?
Страх отступает, когда совершенно ясно осознаешь, зачем и для чего ты это делаешь. Мне не причинят боли. Щеки привычно вспыхнули, но я забросила стеснительность куда подальше и вернулась к прерванному занятию. Нет предела совершенству: поцелуи Воропаева всегда будут сводить меня с ума. К ним нельзя привыкнуть, потому что они – нечто большее, чем простые касания губ. Гораздо большее…
Не помню, как забралась к нему на колени, как обхватила ногами его талию. Юбка задрана до самых бедер, и пусть. Блузку мы расстегивали вместе, встретившись на третьей пуговице. Угадайте, кто победил? Я завела руки за спину, повела плечами – одежда упала на диван. Юбку стянула через голову, чуть не запутавшись в складках ткани. Артемий целовал мою шею, подбородок, зажмуренные веки; я отвечала, довольно неумело, компенсируя рвением недостаток опыта. Хотелось быть для него всем: самой лучшей, самой желанной… Самой-самой. Единственной. Как он для меня.
«Ты и так единственная, самая-самая, и всегда ею будешь. Не думай об этом».
Сменился угол обзора – я вдруг поняла, что лежу на трех подушках, как Шамаханская царица, Воропаев – рядом. Простыня холодила голую спину, но кожа пылала под его прикосновениями, будь то поцелуи или мимолетные касания кончиками пальцев.
Момент, когда меня окончательно раздели, был безвозвратно упущен. Еще немного, и нас больше не разделяет одежда. Щелкнул выключатель.
– Вера… Верочка… любимая моя, маленькая… – сипловатый шепот отзывался во мне тихими стонами.
Теперь я жила не рассудком, а каждой новой лаской. Казалось, прекратятся они, и я исчезну, перестану существовать. Но неизвестная доселе часть меня умоляла о большем, напряжение нарастало – еще чуть-чуть, и разорвет изнутри.
– Пожалуйста… – отчаянно всхлипнула я, – пожалуйста! Я прошу…
Всё кончилось слишком быстро. По его телу прошла сильная судорога, я услышала хриплый, какой-то надсадный стон. Застонала сама, но от жгучего чувства неудовлетворенности. Черт, дура-а… Внутренние мышцы продолжало скручивать, а в голове бурлила гремучая смесь
«Прости…»
Рука, бессознательно потянувшаяся к проводу лампы, шлепнулась на диван,
«Эй, ты за что извиняешься?»
Воропаев перекатился на бок, увлекая меня за собой. Весь мокрый, но и я не лучше.
«За то, что я всё запорол. Так про…квакать свой единственный шанс» – последняя мысль не предназначалась для трансляции, но вся беда в том, что теперь у нас не было разобщенных мыслей.
«С чего ты взял, что шанс единственный? По состоянию здоровья? – я шутливо толкнула его на спину. Обрывки эмоций по-доброму рассмешили и одновременно растрогали. И кто-то еще обзывал меня ребенком! – Ты как мальчишка, честное пионерское»
«Что смешного-то?»
Вместо ответа спрятала лицо у него на груди. В голове – разброд и шатание, но столь ненавидимый мною страх забрался куда-то на задворки и помалкивал в тряпочку. Меня переполняла бесконтрольная, на грани умопомрачения, нежность к человеку, который призывал на свою голову все самые жуткие муки преисподней только за то, что не сумел доставить удовольствия любимой женщине.
«Перестань, – я поцеловала напряженное тело, – всё просто замечательно, только…»
«Что “только”?»
«Мало…»
«Чью гордость ты пытаешься убаюкать?»
Мой поцелуй вызвал новую судорогу. Наслаждаясь этой внезапно обретенной властью, я покрывала легкими скользящими поцелуями каждый квадратный сантиметр его кожи.
«При чем тут гордость, Артемий Петрович? Тьфу на гордость! Меня возмущает другое»
Возмущение – последнее чувство, о котором стоило говорить, но требовалось вернуть любимого на путь истинный, с которого собственноручно же столкнула. Гордиться тут нечем, разве что своей трусливой глупостью. Я не лгала: так хорошо, как сейчас, мне еще никогда не было.
Тело приятно покалывало в ожидании новых ласк, и я приглушенно ахнула, когда поглаживания возобновились.
«Что же тебя возмущает?» – Артемий будто соединял плавными линиями чувствительные точки. Все честолюбивые планы улетели в молоко: он прекрасно видел причину «праведного негодования».
«Уже ничего-о-о…»
Он ловил мои жалобные стоны – самоконтроль махал лапкой из окна электрички, прощаясь на неопределенный срок, – возвращал поцелуи, жадные, пылкие. Совсем не похоже на обычно сдержанного Воропаева, но никто и не требовал от него сдержанности.
После очередного крышесрывающего поцелуя я стиснула зубы, борясь с рвущимся наружу собачьим поскуливанием. Артемий, словно издеваясь, повторил поцелуй, не прекращая ласкать чувствительную кожу живота.
«Не стесняйся, родная, никто нас не услышит. Я слишком жадный, чтобы с кем-то делиться»
Когда собственной воли во мне оставалось не больше пары капель, он вдруг умерил пыл, позволяя принять бразды правления. Именно об этом я мечтала долю секунды назад, не успев даже толком оформить мысль. Это чудо какое-то, ведь я совершенно утратила способность связно мыслить.