Справедливость-это женщина

Куксон Кэтрин

– Если человек не в состоянии выносить собственную компанию, ему трудно выносить чью-то еще.

– Вы отделяетесь от людей. Когда последний раз вы были на заводе?

Он закинул назад голову и задумался.

– Года два с половиной или три тому назад.

– Вас он больше не интересует?

– И да и нет.

– Что вы имеете в виду?

– По правде говоря, я хотел дать возможность Джо самому пошевелить мозгами, посмотреть, что он может сам; у меня не было желания сковывать его действия. Я хотел, чтобы он проводил в жизнь собственные идеи, а если бы я продолжал работать, наверняка сказал бы: «Послушай, так делается уже много лет и будет по-прежнему делаться и дальше», или что-то в этом

роде. Мне пришлось бы продемонстрировать, кто остается боссом. Когда же я не работаю, я не теряю своего лица, если некоторые из его идей оказываются лучше моих.

Они смотрели друг на друга улыбаясь, и она медленно покачала головой и, подражая его голосу, произнесла:

– Вы – странный парень.

– Да, так говорили и раньше, девочка, я – странный парень. Для начала принеси-ка тот поднос. – Он указал на буфет. – Наступает Рождество, так что начнем, как положено…

Было уже половина двенадцатого, и за последние два часа Бетти трижды спускалась вниз – два раза, чтобы присмотреть за ребенком, и третий раз, когда она услышала, что девочки возвращаются. По этому случаю она вошла в кухню и, широко раскрыв рот, с одухотворенным взглядом произнесла: «Веселого вам Рождества!», – и все четверо повернулись, посмотрели на нее и хором ответили: «И вам веселого Рождества, мисс!». Затем все засмеялись, и она покинула кухню, чувствуя себя необычно счастливой.

Теперь она сидела у камина рядом с креслом Майка, с вытянутыми ногами, обутыми в тапочки, и закинутыми за затылок руками. Она издала тихий горловой смешок и проговорила:

– Вы знаете, я слегка опьянела.

– Держись, девочка; у нас еще все впереди, мы только ополовинили бутылки. – Он указал на свой край стола, где стояли три бутылки – портвейн, виски и джин.

– Говорят, нельзя смешивать напитки, но какое приятное чувство быть пьяной. Я никогда не чувствовала так себя раньше, Майк. Я могла бы любить всех… всех.

– Я думал, ты всегда любишь всех, Бетти.

– О нет, Майк. – Она повернула голову. – О нет. Вы же сами говорили, что я лицемерка, я и есть такая, я двуличная.

– Это к тебе не относится; ты – самая искренняя женщина, которую мне довелось встретить в жизни.

– О нет, вы ошибаетесь, Майк. Я действительно двуличная, поскольку иногда мне хочется распрямиться и сказать Элен, что я о ней думаю, а что делаю я? Ничего. Лишь говорю: «Да, Элен. Нет, Элен. Ты права, Элен».

– Это не лицемерие, девочка, а дипломатия. То, что называют дипломатией.

– Да, да, думаю, вы правы. – Она вздохнула и кивнула ему. – Да, это дипломатия. Так я буду относиться к этому в будущем… дипломатия. И все же я двуличная. Да, двуличная. – Она опустила руки, соединила их на коленях и, глядя на них, продолжала: – Я двуличная, поскольку продолжаю разыгрывать роль доброй сестры Бетти, а в душе я совсем не такая. Я завидую Элен. Вам это известно, Майк? Я завидую ей, поскольку у нее есть Джо… есть Мартин… и этот огромный дом. Она всегда получала то, чего хотела, эта Элен, и… и мне нужно бы только радоваться этому. Я внушаю себе, что должна радоваться, но не радуюсь. Не радуюсь, Майк!

Теперь Майк наклонился к ней, положил руку на ее колено, посмотрел в глаза и тихо проговорил:

– Ты теряешь ориентацию, девочка; тебе нужно замуж.

– Да. Я знаю это, Майк, знаю, но кто возьмет меня? – Она снова поперхнулась.

– Тот, кто не совсем законченный идиот, девочка. Знаешь что? – Он сжал ее колено настолько сильно, насколько ему позволяли его шишковатые пальцы. – Если бы мое тело не было скрюченным и я был бы на десять лет моложе, я бы сам сделал тебе предложение.

Это вызвало у нее сильный приступ смеха, затем, наклонившись к нему, она сказала:

– Знаете что? Знаете что, Майк? Если бы я была на десять лет старше и не

совсем потеряла рассудок, я бы поймала вас на слове и сказала: «Большое спасибо, сэр». И знаете еще что, Майк? – Ее глаза сверкали, а губы на мгновение сжались, она икнула, издала смешок и прошептала: – Я собираюсь вам кое-что сказать. Смешно, да? Но знаете, кем я втайне всегда хотела быть? Никогда не догадаетесь. Гадайте хоть тысячу лет… Любовницей! Разве не смешно? Я никогда и не мечтала о замужестве; нет, никогда; просто быть любовницей. Разве это не предел? – спрашиваю я. Я представляю, как я нежусь в роскошных спальнях, заметьте, в собственных спальнях; для меня все покупается, всевозможные роскошные вещи… самые дорогие. – Она замолчала, опустила на грудь голову, чтобы подавить подступающий смех. – Я одеваюсь в ниспадающее не-глиже, в крепдешины. Да что в крепдешины! В самые изысканные шелка. И вот входит он – герой, тот, кто оплачивает все это. И вы знаете? Вы знаете, Майк? Я ни разу не осмеливалась открыть перед ним лицо, ни разу. Ни разу не осмеливалась сделать это и, видимо, знаю почему.

Теперь она распрямилась, ее смех смолк, она взяла со стола полупустой стакан портвейна, взглянула в него, потом добавила:

– Этот фарс каждый раз заканчивается, когда я смотрюсь в зеркало и вижу, какой я предстану перед ним, и ночами я задаю себе вопрос: «Почему?» И отвечаю: «Это несправедливо, несправедливо». И я жалею себя, поскольку, по моему мнению, не важно, как выглядит женщина для внешнего обозрения, внутренний механизм остается тот же. А как вы считаете, Майк? Те же эмоции кипят у некрасивых и безобразных, как и у красавиц. Разве это не так? Я даже пришла к выводу, что страсти, кипящие за неприглядной внешностью, сильнее, намного сильнее. Много лет тому назад, когда я смотрела на Элен, то находила утешение в том, что убеждала себя, что Бог действовал в отношении всех одинаково, по своему обыкновению: красивых он лишал мозгов, а некрасивых компенсировал избытком серого вещества и личностью. Но, – она слабо улыбнулась, кивнув Майку, – я считала, что Он поступил крайне несправедливо, не предоставив нам права выбора, поскольку знаю, что предпочла бы…

– Бетти.

– Да, Майк?

– Послушай меня, Бетти. Послушай внимательно.

– Да, Майк.

– Ты слушаешь?

– Да, да, Майк, да, слушаю.

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Послушай, послушай. Я серьезно. Я не стар, что касается возраста. Мне пятьдесят два, и я не совсем конченый как мужчина. Понимаешь, что я имею в виду. Выходи за меня, Бетти.

– О!… О, Майк! – Она глубоко сглотнула, крепко закрыла глаза, откинулась на стул и не произносила ни слова; и ничего не предпринимала, чтобы остановить текущие по щекам слезы. Лишь сделав глубокое глотательное движение, она заговорила, но ее голос походил скорее на шепот: – Мы оба пьяны. Не забывайте этого, Майк, мы оба пьяны, но… тем не менее благодарю вас. Действительно благодарю, от всего сердца. Мужчинам- мужчинам я могу нравиться, я знаю, а женщины меня используют, но никто еще меня не любил. Мы такой тип, такие женщины, как я, мы – своего рода рабочие пчелы у маток-королев этого мира… таких, как Элен, а для некоторых мужчин мы как бы друзья, и поэтому я никогда, никогда…

– Прекрати ныть, я… я не совсем пьян, скорее вообще не пьян. Я умею держать себя, и сейчас я достаточно трезв, чтобы знать, чего хочу. Я имею в виду то, что говорю. Ты выйдешь за меня замуж?

Теперь Бетти поднялась со стула и стояла и смотрела на него, вытирая с подбородка слезы; когда она смогла говорить, то тихо сказала:

– О, Майк. Майк!

– Ты выйдешь за меня?

– Задайте мне этот вопрос утром, Майк. Спокойной ночи.

– Хорошо. Спокойной ночи, девочка; и не бойся, я задам тебе этот вопрос завтра утром, рождественским утром.