Сталин. История и личность

Такер Роберт

Потребовалось время, чтобы трезвомыслящие члены партии смогли понять смысл трансформированного культа вождя и приспособиться к его особым канонам. Так, один ревностный аллилуйщик, С.Е. Сэф, секретарь редакции журнала «Историк-марксист», предусмотрительно назвал статью, приуроченную к 50-летию смерти Маркса (март 1933 г.), «Маркс, Энгельс, Сталин». Однако пропуск имени Ленина заметили и исправили еще до того, как статья была отдана в печать¹⁷ Сэф так и не смог понять, что Ленин как совождь продолжал оставаться объектом культа. Тем не менее в этом сдвоенном культе фигура преемника начала уже возвышаться над фигурой предшественника.

С благоговением стали писать о начале революционной деятельности Сталина в Закавказье. Одна опубликованная в Грузии брошюра изображала Сталина как руководителя героической революционной

подпольной организации в Батуми в 1901-1902 гг.¹⁸ Отмечая 14 марта 1933 г. 50-летие смерти Маркса, «Правда» восхваляла вклад Сталина в развитие теории материалистической диалектики. Получило распространение такое выражение: «классические труды Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Партиздат подвергся беспощадной критике за то, что в последнем издании сборника речей и статей Сталина под общим заглавием «Вопросы ленинизма» был допущен ряд мелких опечаток. «Как будто позволительно делать опечатки в работах т. Сталина!» — возмущался по этому поводу один критик¹⁹ Книга Сталина «Вопросы ленинизма» станет одним из бестселлеров во второй четверти XX в. К 1949 г. эта работа была опубликована на 52 иностранных языках общим тиражом 17 млн экземпляров.

нШ'НЩГ¹'' ,;г'Н.

Оборотная сторона культа

•Ш'Ц

Оборотной стороной сталинского самовозвеличивания была агрессивность. Он люто ненавидел тех, кто не разделял его самооценку.

Крайняя степень самоидеализации — подобно той, какую мы наблюдаем у Сталина, — неизбежно приводит к возникновению конфликтов как внутри самой личности, так и в ее отношениях с другими людьми. Будучи в лучшем случае, как всякий человек, ограниченным в своих возможностях и не застрахованным от ошибок, такой индивидуум непременно столкнется на практике с несоответствием своего реального «я» и реальных поступков своему же идеально-совершенному образу. За это ему приходится себя винить, осуждать, ругать и даже презирать — правда, бессознательно, так как его сознание может допустить либо те стороны жизни, которые согласуются или по крайней мере кажутся согласующимися с идеальным образом его собственного «я». Все то, от чего надо в себе отказаться и что подавить: недостатки, дурные черты, промахи, ошибки, просчеты, заблуждения и прегрешения, — составляет в совокупности ненавидимую часть этого «я».

Однако самоосуждение и ненависть к самому себе из-за того, что они существуют в подсознании, не становятся поэтому менее реальными. Они столь болезненно беспокоят человека, что он начинает ощущать потребность успокоить эту боль, обратив ненависть к самому себе против тех, кого он может оскорблять, винить, осуждать, презирать и часто даже наказывать. Такой перенос («проекция») ненависти к самому себе и вместе с ней всех тех недостатков и ошибок, которыми она была вызвана, на других означает, что человек начинает осознавать свои собственные недостатки как недостатки других, а ненависть к самому себе — как ненависть по отношению к другим. Это крайний способ внутренней самозащиты, играющей функцию катарсиса.

Подавленная в самоидеализирующемся человеке ненависть к самому себе отрицательно влияет на его чувство гордости. Появляется необходимость в регулярных успокаивающих заверениях извне в том, что он в действительности является тем, кем сам себя воображает. Такие заверения могут делать люди, чье мнение имеет для него значение. Таковыми для Сталина были советские граждане, советские коммунисты и иностранные. Как показывает процесс становления его культа личности в начале 30-х годов, Сталин ожидал от этих людей подтверждения своей идеализированной политической биографии.

Когда иные из этих людей ставили под сомнение истинность идеального образа Сталина, он чувствовал необходимость мщения²⁰. Не в силах предположить, что его идеализированное представление о самом себе может оказаться ошибочным, он должен был объяснить себе поведение таких людей как преднамеренную попытку оклеветать и очернить его. Вот истоки его мстительности, хорошо известной среди старых большевиков. В своей секретной беседе с Каменевым летом 1928 г. Бухарин назвал это сталинской «теорией сладкой мести»²¹.

Его глубоко затаенная ненависть к самому себе проецировалась с еще большей силой на тех, кто отрицал в нем идеального Сталина.

Подобных людей в партии было много. Лишь с этого времени культ личности Сталина стал утверждаться в качестве эталона, которым должен был руководствоваться в своих выступлениях на собраниях и в разговорах, могущих быть подслушанными, всякий разумный партиец или любой другой советский человек. Ведь в недавнем прошлом в партии существовала некоторая свобода слова, немало коммунистов вызывали к себе враждебное отношение Сталина, поскольку они не идеализировали его, указывали на тот или иной недостаток генсека, преуменьшали его революционные заслуги, сомневались относительно его способности как руководителя, просто не соглашались с его взглядами. Чрезвычайным случаем был эпизод, когда в 1926 г. на одном из бурно проходивших заседаний Политбюро Троцкий с вызовом заявил, что Сталин выдвигает свою кандидатуру на пост могильщика революции. Впоследствии Юрий Пятаков, левый коммунист и соратник Троцкого, вспоминая эти слова, говорил: «Зачем Лев Давидович сказал это? Сталин не простит ему ни в третьем, ни в четвертом поколении»²². Менее драматичным, но не менее серьезным по своим последствиям был другой случай, происшедший с крупным ученым, знатоком Маркса, Давидом Рязановым. Как-то раз на одном из партийных собраний 20-х годов он услышал, как Сталин излагал теорию построения социализма в одной, отдельно взятой стране. По окончании собрания Рязанов подошел к нему и сказал: «Прекрати, Коба, не выставляй себя на посмешище. Все знают, что теория не твоя стихия»²³. В 1930 г. Рязанов еще возглавлял Институт Маркса-Ленина, однако его дни на посту директора уже были сочтены.

В сталинском образе мышления было четкое разграничение людей на верных друзей и подлых врагов. К числу первых относились те, кто подтверждал его идеализированное представление о самом себе, а ко вторым — те, кто не принимал этого. Люди, окружавшие Сталина, находились в большей опасности, чем они могли себе вообразить. Попасть из одной категории в другую было очень легко — достаточно было сказать или сделать что-нибудь, что вызвало бы его гнев. Дочь Сталина так описывала поведение своего отца в подобной ситуации. Если ему сообщали, что кто-то «говорит о вас дурно» и что есть факты, которые это доказывают, «тут с ним происходила резкая “психологическая метаморфоза”». Обратного пути уже не было. «Если он выбрасывал кого-либо, давно знакомого ему из своего сердца, — писала она, — если он уже переводил в своей душе этого человека в разряд «врагов», то невозможно было заводить с ним разговор об этом человеке. Сделать “обратный перевод” его из врагов, из мнимых врагов, назад он не был в состоянии и только бесился от подобных попыток»²⁴.

Если мы хотим понять, почему «обратного перевода» для Сталина не существовало, надо учитывать, что означало для него причислить кого-нибудь к стану врагов. Это означало, во-первых, что он относил человека к одной из выработанных большевистской политической культурой категорий — контрреволюционеров, антикоммунистов, врагов советской власти, классовых врагов, врагов народа. Сталину было абсолютно необходимо именно так оценить такого человека, а не просто как своего личного противника. Ведь, если человек становился врагом коммунизма, его критическое отношение к Сталину можно было истолковать как оппозицию вождю, являющемуся в силу своих гениальных способностей самым главным защитником коммунизма. Отрицательное отношение к Сталину таким образом превращалось в признание этим антикоммунистом факта, что партии очень повезло с таким вождем, как Сталин. Это как бы негативный способ утверждения идеального образа Сталина. Однако мстительность Сталина по отношению к такому человеку становилась нисколько не меньше.

То, что такой человек мог быть старым коммунистом, казавшимся искренне преданным партии и ее делу, для Сталина означало: этот человек — самый опасный тип врага, двурушник, скрывающийся под маской преданности партии и народу. Всякий, кого Сталин начинал рассматривать через призму такого образа врага, был обречен. Теперь любое изъявление чувства преданности становилось в глазах Сталина еще одним подтверждением двурушничества.

В характере Сталина была склонность к тяжбам. Он был пристрастен к использованию зала суда в качестве арены для своей мести. Излюбленная форма осуждения врагов — осуждение их на открытом процессе как преступников, публично признавшихся в заговоре против партии и дела коммунизма.