Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Впрочем, что это я говорю? Я только что напугал вас своим признанием, и ничего не объяснил: у меня мозг воспален, и путаются мысли… Но ведь я писал с тем, чтобы предостеречь вас. Никифор и в самом деле оказался среди итальянцев, - мои люди его проглядели. Или, может быть, он прибыл в Константинополь позже на другом судне, ведь в Пропонтиде уже давно не протолкнуться – Ватикан оказался щедрым помощником. Слишком щедрым, моя госпожа.
Порою человеку приходится отдавать душу за малую подмогу – за великую же подмогу отдал душу наш святой город. Впрочем,
Или душа Константинополя раздробилась, чтобы принять в себя чужие богатства? Таков путь всех империй. Но только империя способна вознести людей так высоко, как это следует: и образец государственности, образованности, благородства, - древний Рим, - по-прежнему служит нам идеалом, хотя сам Рим давно повержен в прах.
Тот, кто однажды принадлежал империи и ревностно служил ей, никогда уже не согласится умалиться - ибо это означает унизить и обокрасть всех людей, отобрав у них лестницу в небо: у всех тех, кому боги не дали крыльев.
Как я смешон сейчас – даже не знаю, отправлю ли я когда-нибудь это послание, дойдет ли оно до вас: не знаю, не погублю ли я вас своими признаниями. Но я так одинок, любимая, - так одинок, что даже завидую брату, погибшему от моей руки. Он уже никогда не будет один, терзаемый в аду демонами, которых приманивал всю свою жизнь, - или же он спит вечным сном и блажен, как все спящие.
Но я опять пугаю вас! Однако вы читаете мое письмо, Феодора, - вы не убежите и не струсите, - и это утешает меня.
И я знаю, что вы тоже одиноки. Даже тогда, когда вас обнимает муж, - он вам не такой друг и защитник, какого вы заслуживаете. Это вы защищаете его: несомненно. А я сжимаю кулаки, и голова моя пылает при мысли о том, что станется с вами и вашими детьми, когда Константинополь падет.
Мужчина не может быть трусом – а трусов слишком много, и очень часто им принадлежат лучшие женщины, которые гибнут во время войн или достаются храбрым мерзавцам. Я утратил мою честь, но не утратил храбрости: и за вас мне страшно куда больше, чем за себя.
Мне страшно за себя только тогда, когда я подумаю, что вы не откликнетесь, не услышите меня, что мое письмо не дойдет до вас - и я останусь один: среди верных людей, которые чужды мне так же, как турки. Мужчины теперь редко открываются друг другу настолько, насколько это было принято в античном мире, - христианство научило нас стыдиться себя и друг друга. Но христианство же построило нашу душу, научило измерять ее грехом; и по-иному мы себя не мыслим.
Можно даже сказать, что до прихода Христа у людей не было души, которую требовалось спасать, - наши предки верили в ад, но эта идея никогда не была так сильна и всевластна, как теперь: и убийца мог оставаться добрым товарищем убитому в ином мире, как и в этом!
Но что такое спасение, которого все мы жаждем? Спасение есть избавление души от мук: но забывая наши муки, мы теряем себя. Ангел более не человек, потому что забыл, что значит быть человеком: или же ангел есть все, что наполняет землю, и состоит и из святых,
Магометанам обещан рай, в котором они будут вечно предаваться жизни животных: обжорству и совокуплению с незнакомыми красавицами, всегда готовыми к их услугам. Чувствуете, насколько это унизительно для вас, Феодора? Католики настолько запуганы огненной геенной, что не думают ни о чем другом. Только мы можем назвать себя истинно христианскими философами.
Я знаю, что рассуждаю так, как рассуждали бы вы, - или очень похоже на вас; как же мне жаль, что я не слышу вашей живой философии, ваших метких ответов! Как жаль, что я не могу пожать твою руку, поцеловать ее, посмотреть в твои глаза!
Как жаль, что я не могу слиться с тобой, как ты сливаешься с мужем, который не стоит тебя, - который отнимает у тебя силы, а не прибавляет их.
Пожалуйста, не рожай ему больше детей: это единственное, чего я могу пожелать тебе сейчас. Я буду молиться об этом, хотя не знаю, услышит ли Бог.
Я покинул Город, потому что на то была воля Константина, который сам определил свою судьбу. Перед тем, как изгнать меня, император говорил о роке, нависшем над ним: а менее, чем через час, удалил от себя своего самого верного и нужного соратника. Кто может знать, какие силы вещают нашими устами, и какие владеют нашим духом? Когда за себя самих говорим вовсе не мы?
Но я, насколько мой дух – или дух, владеющий мною, - позволит мне, останусь твоим ангелом-хранителем. Или же Посейдоном, морским дьяволом: это мне пристало больше, не так ли? Только защищая тебя, я буду чувствовать, что не один. И я лелею надежду, что однажды… да, у меня есть эта надежда, и ты не отберешь ее! Твой муж слаб, и Бог слишком несправедлив, если вознамерился вверить тебя ему до конца твоих дней. С Фомой Нотарасом этот конец может прийти безвременно.
Впрочем, я знаю, что Бог несправедлив; разве это новость и для тебя, прекрасная варварка, пленница нашей власти? Но мы можем установить справедливость сами – и принести ее на небеса, если там ее нет. Знаешь, что я тебе скажу: закона и правды не будет и в раю, если их не найдется в нашем сердце. Такому тебя ни в одной церкви не научат.
Пока же прощай – и я буду писать тебе, я буду другом тебе, пока эта старая империя не развалится: и кто может знать, что случится потом? Как еще боги смешают наши судьбы, как еще захотят над нами посмеяться? А может, посмеемся мы над ними, моя путеводная звезда.
Или мы увидимся еще раньше, если приведет Творец, - очень надеюсь на это!
Но тебя, твой образ я увез с собой и храню в своем сердце, и этого ты тоже не отберешь у меня: хотя женщины и жестоки. Я буду каждую ночь мечтать о тебе и мысленно красть тебя у мужа – а ты будешь стыдиться этого и втайне блаженствовать, как всякая замужняя женщина, у которой есть поклонник. Не правда ли, госпожа? Слишком строгая добродетель засыхает на корню. Но ты знаешься с Феофано – и твоя царица, конечно, объяснила тебе все это, если не показала на деле.