Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
“Человек только топчет и губит землю, и чем дальше, тем больше!” - подумала Феодора; и только тогда поняла, что слышит стук копыт, не меньше десятка конников. Она ахнула и вскочила со ступеней портика, на которых сидела. Неловко пригладила волосы, без всякого покрывала, и побежала вперед по садовой тропинке, не сказавшись никому; а когда Феодора начала разводить руками грушевые ветви, цеплявшиеся за волосы, то подумала, что скакать к ним могут и разбойники, и солдаты, промышляющие разбоем… и даже турки…
У нее сердце захолонуло;
Она перекрестилась и опять пошла вперед. Будь что будет.
Пока Феодора боролась с собой, стук копыт замер; послышались бодрые мужские голоса, смех… Она сложила руки…
А потом узнала голос мужа, и все вокруг стало добрым и светлым, как будто этот слабый человек мог защитить ее. Феодора засмеялась и опять двинулась вперед. Когда она выступила на дорогу из полыни, то сразу увидела патрикия.
Он, вполоборота к ней, гладил свою лошадь и о чем-то беседовал с начальником своих конников; не спешил домой! Вот мужчины!
Но когда Феодора топнула ногой от ревности и досады, муж тут же обернулся.
Он так счастливо улыбнулся при виде ее, что Феодора стремглав побежала навстречу, смеясь и спотыкаясь; муж схватил ее, и она изумилась, как окрепли его руки. Патрикий высоко поднял ее над головой, потом подхватил под колени и понес к дому, не обращая внимания больше ни на кого из своих людей.
“Как знакомо! Как раньше!”
Вдруг ей захотелось, чтобы муж опустил ее; но ему очень нравилось ощущать себя сильным, и Феодора обняла его за шею, прижавшись к груди. Фома поцеловал жену в голову и крепче обнял; от него пахло потом, лошадьми, полевыми травами и еще чем-то неизвестным - пряным, дразнящим.
Когда муж спустил ее с рук, Феодора всмотрелась в него и увидела, что он похудел и загорел; и это ему не шло. Больше всего Фоме Нотарасу пристало быть белой холеной статуей.
Феодора вспомнила, что рассказывала ей царица: о том, что римляне научились делать самый лучший скульптурный портрет, отражать не каноны, а душу каждого человека во всем ее несовершенстве. Фома Нотарас был точно цезарь – из тех, кого изображали в их величественном и презрительном несовершенстве…
Но он смотрел на нее и улыбался – так любовно, что губы Феодоры сами улыбнулись в ответ.
– Где мои дети? – наконец спросил патрикий.
– Сейчас… сейчас!
Феодора бросилась в дом; и спустя несколько минут появилась оттуда с Вардом и Магдалиной, которая вела Анастасию. Мальчик очень вырос и похорошел за те четыре месяца, что отца не было дома; при виде него патрикий, успевший опуститься на ступени портика, даже вздрогнул, точно не узнал сына. Вард тоже смотрел на отца темными материнскими глазами так, словно не узнавал; но он не боялся.
Наконец Фома встал и простер руки:
– Мой мальчик… иди сюда! Твой отец вернулся с
Феодора поджала губы. Но Вард сорвался с места и бросился к отцу, услышав эти слова; он крепко обнял его колени.
– Отец очень храбрый! – восторженно воскликнул сын.
Глаза родителей встретились высоко над темноволосой головой ребенка; Феодора холодно улыбнулась.
– Твой отец герой, малыш, - сказала она. – А ты, Фома, не хочешь взглянуть на свою дочь? Только не хватай ее, а не то напугаешь: она тебя не помнит.
Когда ванна была готова, муж вдруг пожелал, чтобы Феодора сама его вымыла. Феодора нахмурилась.
– Зачем? У тебя есть слуга.
– Ты не хочешь послужить мужу? – шутливо спросил патрикий.
Но глаза его сказали гораздо больше.
Феодора покачала головой почти с ненавистью.
“Тебя не было дома четыре месяца, и ты не написал мне ни разу! Сын едва вспомнил тебя, а дочь даже не узнала! Ты ездил не служить нашему делу - ездил показать себя, доказать себе, что ты не хуже воинов! Ты опозорил себя перед всеми, перед кем только мог, - а теперь, едва ступив на порог, желаешь, чтобы я тебе служила?.. ”
– Как угодно, - спокойно ответила московитка. – Я тебе послужу.
Темные глаза ее метали молнии. Фома помрачнел, и теперь ему больше всего хотелось бы, чтобы жена ушла; но гордость не позволила. Он молча опустился на каменную банную скамью и подставил ей свое тело.
Феодора заложила за уши волосы, выбившиеся из-под ленты, охватывавшей голову, и стала расшнуровывать кожаные тесемки, стягивавшие на плечах мужнину шерстяную тунику-поддоспешник, – шнуровка была любима в Европе. А панцирь, который Фома снял еще раньше, был легок и старого, как Троя, образца: кожаная основа с нашитыми на нее металлическими пластинами.
Феодора ожидала увидеть - и увидела на белом теле мужа рубцы и синяки; но их было немного, как немного и свежих следов. Поднаторел – или же?..
– Где ты получил эти шрамы? – спросила она, намыливая патрикия. Он сидел и блаженствовал под ее руками, закрыв глаза; на вопрос жены, не открывая глаз, пожал плечами.
– Разве я вспомню?..
“Конечно, помнит все удары до единого”.
Когда патрикий вымылся и поел, он пожелал отдохнуть; и зазвал с собой жену. Она не удивилась и не отказалась.
– Только ты будешь отвечать за все, - спокойно сказала Феодора, когда Фома уложил ее рядом с собой.
Он посмотрел на нее, потом опустил глаза. Помедлив, сказал:
– Разумеется.
Феодора слабо улыбнулась и закрыла глаза. Фома принялся целовать ее, гладить; она поморщилась, ощущая, как загрубели его ладони, и прикосновения сразу стали легкими, нежными: муж был очень чуток.
Так же, как та, другая.
Потом его стало клонить в сон – и Фома удержал ее рядом с собой, когда жена захотела подняться.