Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– С западными рыцарями, хотя им и куют новейшее вооружение, мы вполне можем потягаться, - наконец задумчиво ответил патрикий. Теперь он вспоминал и свои несчастливые европейские связи – без сомнения. – Европейские царства все на одном пятачке… они трутся своими границами и соперничают друг с другом в силе; но уравнение в силе часто означает не общие преимущества, а общие неудобства… Ты знаешь, как тяжел для лошади рыцарь-латник? Как он неповоротлив в бою, хотя и защищен от ударов со всех сторон? И полный доспех рыцарь не может сам ни надеть, ни снять.
Патрикий улыбнулся
– Они, случается, закованы в латы сутками, - сказал он. – Уж на что у нас в лагере тяжелый запах… но католические лагеря магометане находят без всяких разведчиков!
Поняв его мысль, Феодора звонко рассмеялась.
– Боже упаси меня когда-нибудь сойтись в поединке с рыцарем, - улыбаясь, прибавил ромей. – Я скончаюсь на месте раньше, чем он поднимет свой меч!
Они засмеялись вдвоем.
Потом Фома прибавил, серьезно и озадаченно:
– Странно, однако, что рыцарский доспех так усложнился и потяжелел именно сейчас! Ведь, казалось бы, пушки…
Феодора пожала плечами.
– Мода часто неразумна, муж мой. И военная мода тоже - тем паче, что она военная! Люди просто подражают друг другу и соперничают… а чем это кончится, никто не задумывается!
Они долгим взглядом посмотрели друг на друга, поняв, какую страшную мысль высказала московитка.
Потом Феодора спросила:
– Ты сам уехал? Метаксия легко тебя отпустила?
Он поморщился.
– Легко… мы, в сущности, решили это давно. Я отдал ей все, что могу; ты, конечно, знаешь…
Феодора кивнула: ей ли не знать! После первого же письма Феофано она самолично объездила все их имение, несколько деревень, и поговорила чуть не с каждым солдатом из тех, что не забрала царица. Кроме небольшой охраны самих господ, Феофано оставила им только калек и больных.
– Ну а сам я не воевода, - прибавил муж, улыбаясь; теперь он смотрел на жену открыто и лукаво. – Той науки, что я постиг, предостаточно!
Феодора опустила глаза, на душе стало холодно.
“Хотела бы я знать – когда ты собрался удирать? – подумала она. – И дождешься ли ее гибели?”
Если даже муж бежит, она останется с Феофано до конца. Может быть, Феофано тоже побежит в конце концов: она не Константин и не мужчина! Но Феофано сделает это в числе самых последних.
* Архитектурное украшение в виде орнамента из листьев, любимое греческими архитекторами.
========== Глава 64 ==========
Летние дни побежали, как древние греческие гонцы-бегуны, состязавшиеся друг с другом в скорости: с приездом мужа время, казалось, убыстрилось, как будто убыстрилось стремление империи к падению. Феодора крепилась, как крепилась ее великолепная подруга, - но Феодора ощущала себя уязвимой как никогда, полной противоположностью Феофано.
Они с мужем жили мирно – Фома, навоевавшись, истрепав свое тело и душу сверх своей меры, сделался ласков и тих, больше прежнего: однако теперь он поглядывал на московитку с еще большею снисходительностью, точно узнал такое, чего ей никогда не узнать. Он стал прежним хорошим
Но их близость, хотя и приносившая обоим удовлетворение, сопровождалась куда более острым подспудным страхом… точно тревожным запахом неизвестного источника, который не могут заглушить никакие благовония. Фома чувствовал свою жену, как себя, - и, после первых дней вместе, стал приходить к ней реже. Феодора не скрывала, что рада этому.
Оба с нетерпением ждали писем – Фома даже сам посылал в лагерь вестника, забеспокоившись за сестру, точно бросил ее без присмотра. И в самом деле: каков бы он ни был, он ее родственник-мужчина, а значит, в глазах всех греков и варваров, - ее заступник и ответчик. Нет его – и Феофано куда более уязвима, как бы ни умела она сражаться…
“Вот почему он оставался там так долго, - с поздним пониманием и благодарностью к мужу думала Феодора. – Он берег ее, он для нее сносил все насмешки и боль, потому что знал, как важно ему быть рядом с сестрой, чтобы беречь ее доброе имя – и ее саму от посягательств!”
Письма Феофано сделались короткими, сухими; потом прекратились совсем. Фома осунулся – и жена впервые увидела в его золотых волосах серебряные нити, куда менее заметные, чем у сестры, только потому, что она была черноволоса. Сама Феодора не находила себе места: и у нее даже пропало молоко, чего не случалось еще никогда, несмотря на все тяготы…
В последний раз вестник, которого патрикий отправлял в лагерь, - а это был охранитель Феодоры Леонид, охотно взявшийся исполнять такую важную и опасную службу, - прискакал приободренный, сказав, что Метаксия скоро вернется: он едва ли намного опередил ее.
Феодора отозвала своего воина в сторону и жадно расспрашивала:
– Какова она показалась тебе? Она здорова? Как настроение в лагере?
Леонид мрачно посмотрел госпоже в глаза.
– Феофано здорова, - медленно сказал он наконец: даже те, кто был тяжеловат на подъем, в конце концов выучились величать Метаксию ее новым именем! – Но царица нуждается в отдыхе, как и все войско. Феофано распускает их – до времени, когда они могут понадобиться.
Феодора глубоко вздохнула и сжала мозолистую руку грека. Она догадывалась, что таится за его словами, за его самообладанием: у Феофано кончались припасы, кончались слова, которыми она воодушевляла солдат. Может быть, начались шатания в умах – или назрел настоящий раскол: с такими воеводами это и неудивительно…
Нет – сказка кончилась: разве можно было хоть на минуту поверить, что женщина, пусть даже и такая замечательная, способна долго удерживать власть над столькими мужчинами!
“Наша княгиня могла, - подумала Феодора. – Но то у нас, и в другое время… И княгиня не одна была: опиралась на сильных бояр, как делает и Феофано. Однако мы всегда были сплавлены, сплочены намного крепче, чем ромеи: уже тем, что не прекращая бились с ромеями так же, как они – друг с другом!”
– Леонид, что там действительно случилось? – спросила она, пытаясь встретиться с воином глазами.