Стена
Шрифт:
В дверях показалось и тотчас исчезло лицо одного из младших сокольничих, ныне подручного Логачева.
— Прости, воевода!
Лаврушка исчез было за дверью, но его остановил окрик Шеина:
— Стой! При мне пускай доложит.
— Войди, Архипка! — не без досады возвысил голос Логачев. — Ну, что там?
Вошедший сперва испуганно поклонился воеводе, потом с тем же испугом воззрился на старшего сокольничего:
— Мы… Слышь, Лаврентий Павлиныч: Клим-то, Сошников, со стены упал!
Вот тут выдержка изменила невозмутимому Лаврентию. Он вихрем налетел на своего подручного, вцепился ему в ворот, встряхнул с такой
— Как?! Как это упал?! Сбросили? Кто?!
— Да… не видал никто! — выдохнул парень. — Караульных мало стало — далеко друг от друга стоят. Говорят, вот, вроде был — как вдруг нету. Поглядели, а он внизу валяется.
— Мертвый?
— А то как еще? Там высота-то… Мужики подумали, от голода у него голова закружилась.
Отдлъ 9
Ангелы и демоны
(1610. Ноябрь — 1611. Январь)
Видения
(1610. Ноябрь)
Накат за накатом. Порой казалось, что никого из защитников крепости уже нет в живых — каждый чувствовал себя последним, единственным среди ада, что обрушился на город. Казалось, больше не остается сил нанести последний удар, последний раз выстрелить.
Но силы откуда-то брались. Запасы пороха в крепости были неистощимы — их готовили на долгие годы вперед для большой войны с Польшей. Хватало и оружия. С пулями было хуже — их отливать просто не успевали.
Когда враги откатывались назад, Санька соскальзывал по веревке вниз и бросался к простертым в грязи телам. Ловко отстегивал ремень берендейки — сумки для пуль и пороха. Потом, лежа, вновь застегивал пряжку, перекидывал ремень через плечо и полз дальше… И возвращался в крепость, увешанный этими берендейками с головы до ног.
Так повторялось изо дня в день, и Санька понял, что поляки уже приметили его, вероятно, стали за ним охотиться.
— Верно про него сказывают — заговоренный! — не раз слыхал он на стене и уже устал отрекаться: не может быть православный человек заговоренным, не бесы же ему помогают!
Среди пушкарей и затинщиков, с которыми он был на стене год назад, каждый изранен. Случалось, Санька не мог узнать мужика, который его окликал: волосы сгорели, лицо обожжено, руки перемотаны. Многие погибли, хотя пушкарей берегли, защищали: их-то уж точно заменить сложней всего. Но у Саньки по-прежнему не было ни одной царапины — если не считать того дурного удара кистенем у стогов.
Ему нравилось, как к ранениям относится Фриц — именно как к царапинам. Один раз его руку зацепила пуля, но немец даже не счел нужным перевязывать рану: слизнул кровь, сплюнул, достал из сумки какие-то
Однако Санькина везучесть превосходила все возможное. В ней была своя тайна, которой подросток даже боялся. Иные из осадных людей тронулись умом, это давно было заметно. Ведь, случалось, не только он кого-то из затинщиков не узнавал, но и его не узнавали тоже. Поприветствуешь мужика, а тот заорет что-то невероятное, затрясется (глухота и контузии были для пушкаря обычным делом), да еще и замахнется… Или, наоборот, начнет тихо смеяться, бормоча какую-то невнятицу. И все с ним ясно, да некем заменить. Пока помнит Тартальины таблицы, [102] останется при орудии.
102
Имеются в виду артиллерийские таблицы дистанций итальянского математика Тартальи, широко применявшиеся канонирами в начале XVII века.
Первое странное видение посетило Саньку снаружи у стены, когда однажды, выкарабкавшись из полуосыпавшейся траншеи, он принялся стаскивать подсумки с нескольких убитых, лежавших вдоль нее почти в ряд.
Откуда-то вдруг появились несколько фигур с саблями. Поляки! Санька понял, что на этот раз ему не уйти. Он попятился назад, к траншее, понимая, что берендейки надо бы скинуть — так легче бежать, — но что-то в нем восставало против такого поступка: как это взять и бросить драгоценную добычу.
— Господи Иисусе! — успел прошептать Санька.
И тотчас между ним и поляками, взявшись ниоткуда, выросла фигура воина. Да такого, какого он никогда и не видывал. Обтягивающие, в облипочку, белые штаны, короткий до странности кафтан с какими-то золочеными побрякушками на плечах, а на голове — высокий то ли шлем, то ли шапка, над которой торчит что-то белое. В руках у него была непонятная штука — пищаль, кажется, но с приделанным к дулу длинным, вершков в десять [103] тонким ножом. Этим ножом воин принялся с необычайной ловкостью колоть поляков, так что сразу уложил двоих, остальные же, видимо, ошеломленные этим явлением не меньше Саньки, шарахнулись назад.
103
44 см.
Опомнившись, подросток нырнул в траншею и затаился. Стало тихо. Выглянул — никого. И кинулся к стене, с которой ему уже спускали веревку…
В другой раз нагруженный своей добычей он что было духу бежал к воротам, но неожиданно ему отрезали дорогу венгерские конники. Он видел, что не добежать: вот теперь точно все! Но случилось столь невероятное, что Санька не сдержался и вечером рассказал друзьям о потрясшем его видении:
— Я ангела видел. Как Бог свят! И не в первый раз…
— И какой он есть, Алекс? — живо заинтересовался Фриц. — Как это все быль?