Стена

Мединский Владимир Ростиславович

— Это как? — заинтересовался Колдырев.

— Набрать подростков, лет так с тринадцати-четырнадцати, вроде нашего Алекса, да стариков, но еще крепких, и обучить их воинскому искусству. Стрелять, фехтовать, в атаку ходить, укрепления оборонять. По-русски меня уже хорошо понимают, могу объяснить все не на пальцах, а по-настоящему, толково. Была б хорошая подмога воеводе.

Григорий кивнул:

— Это славно придумано. Михаилу понравится. И мне нравится. Завтра же воеводе скажем.

Фриц подмигнул:

— Главное, Лаврентию сказать не забудь. Не то заподозрит, что я свой отряд полякам в помощь

готовлю.

— С него станется! — согласился Григорий.

И вдруг на его лице появилось странное выражение. Он словно силился что-то вспомнить.

— Ты чего? — вновь обеспокоился Фриц.

— Да мысль одна пришла. Все вспоминаю тот разговор, что Саня со стога сена подслушал… Про гонца-то убитого и про письмо.

— И что?

— Ничего. Странная мысль… Потом скажу. Иди уж, закапывай длань польскую, чтоб потом она тебя во сне душить не являлась.

Майер исчез за дверью. А Колдырев растянулся на лежанке и задумался. Он не стал посвящать товарища в свои соображения, потому что пришедшая в голову мысль казалась безумной совершенно. Но чем дальше Григорий про себя рассуждал на эту тему, тем больше находил доводов в пользу этого предположения.

Снег выпал ближе к концу ноября. Выпал — и сразу лег на землю, на деревья. Не растаял, как бывает обычно в начале зимы. Снегу было много. Мягкий и пушистый, как горностаевая накидка, он вновь укрыл изрытую, измученную землю, засыпал разрушенные траншеи вокруг крепости, припорошил очищенные птицами и зверьем скелеты в клочьях растерзанной одежды.

Польские лагери тоже преобразились — еще больше стало костров, их жгли не только вечерами, но и днем. Дымы стояли столбами над шатрами и избами, а в главном лагере, лагере короля Сигизмунда, костры разложили по периметру, чтобы, в случае чего, вовремя заметить лазутчиков. Возле домика, над кровлей которого развевался новый штандарт, постоянно стояли двое караульных. Постоянно слышалась перекличка.

В веселых шатрах ночами по-прежнему гуляли. Только шумели меньше — гам все сильнее раздражал его величество, и хозяйке шатров объявили, чтоб вела себя осмотрительнее — не то ведь и в самом деле погонят.

Одним из первых снежных морозных рассветов на главной улице лагеря показалась невероятная фигура. Покачиваясь из стороны в сторону и все время словно натыкаясь на невидимые препятствия, по улице брел совершенно голый человек. Впрочем, не совершенно — все ж в короткой, чуть ниже пояса, шелковой рубахе, а на его ногах красовались изящные, с золочеными пряжками и квадратными носками ботфорты. Опушенные шпоры на высоких каблуках, тоже позолоченные, загребали снег.

Он вышагивал, то и дело сам у себя что-то спрашивая и сам себе отвечая, иногда грозя кому-то невидимому пальцем, а иногда усмехаясь с непонятным торжеством, словно тот, кому грозил, в испуге пустился в бегство.

Тут навстречу ему вывернули два изрядно подгулявших казака. Им хотелось продолжить гуляние уже в своем лагере, благо выпивки хватало: только вчера прибыл обоз, а с ним не только продовольствие, но и запас горилки. Казаки не сразу приметили бредущую к ним навстречу фигуру и чуть не натолкнулись на нее.

— Тю! — воскликнул один казак. — Шо за птица? Шо за дьявольский черт? Эй, чоловик, тебя шо, черти раздели?

— Хрицько! —

завопил второй. — Да то ж сам король!

— Ось це дило! А король-то холый!

Оступаясь в снегу, Сигизмунда догнал запыхавшийся офицер, тащивший в руках длинную шубу.

— Ваше величество! Ваше… А вы, мерзавцы, что уставились?!

Выронив шубу, поляк схватился за саблю. Один взмах, и ближайший из казаков рухнул лицом в снег, окрасив его кровью. Второй оказался ловчее и, увернувшись от нового удара, пустился прочь, крича во всю глотку:

— Ратуйте! Хлопци, Савку зарубили за то, шо вин короля холым назвав! А король-то и впрямь у их холый! Холый!

Польский офицер не решился преследовать казака, чтобы не собрать вокруг них половину лагеря. Поспешно подобрав шубу, он накинул ее на плечи Сигизмунду, хотя тот сопротивлялся и пытался вновь ее скинуть. Ему, должно быть, было жарко.

— Ос… оставь меня, Вишневецкий! — с трудом выдавил король. — Н… не хочу! Эта крепость… Понимаешь, Вишневецкий, она за-кол-до-вана!

— Идемте, ваше величество! — смущенно забормотал офицер. — Здесь вам не стоит находиться. Идемте!

— Пч… Почему? Я что… уже и здесь не хозяин? Tysiac diablow, [105] эт-то — моя з… земля! Мой маеток! [106]

— Идемте, прошу вас. Очень холодно!

Он едва ли не силой вел короля к его домику, где таращила глаза охрана. Этих тоже рубить, что ли? Вишневецкий сделал вид, что не видит солдат возле дома.

105

Тысяча чертей (польск.).

106

Имение (польск.).

— Ваше величество, вам необходимо лечь спать!

— Да? А что от этого изменится? А? Если д… даже во сне я возьму и сожгу эту крепость, наутро она снова бу… будет здесь…

…Наутро в крепости четыре дюжины смолян, подростков и стариков выстроились рядами, друг против друга. У каждого была пищаль, на боку сабля, а у четверых старших, которые покрепче, — даже бердыши.

Посредине стоял Фриц, тоже держа пищаль и с необычайной ловкостью демонстрируя, как следует ее заряжать, как стрелять, как, в случае надобности, орудовать ею вместо дубины. Немного в стороне красовались шесть установленных вертикально бревен с приколоченными к ним голубыми польскими жупанами.

— Айн, цвай, веселее заряшай! — Фриц напевал на мотив своей любимой «Лили-Марлен», но иногда путался, поглощенный своим занятием, а заодно и наблюдением за тем, как справляются с его заданием ученики.

— Драй, фир! Громыхнем на весь мир! — ответил разноголосый хор в основном мальчишеских голосов. Старики тренировались молча…

И звучал залп, не всегда стройный, в основном — вразнобой, после чего «учитель» преувеличенно-грозно восклицал:

— Ахтунг! Што это за такой зальп?! Это есть трах-тарарах кто куда! И половина чельовек опять промазаль! Заряшай!