Стена
Шрифт:
Воевода глубоко вздохнул, с отчаянием поглядев на Лаврентия, перекрестился.
— Спасибо тебе, отче. Место, где жить, найдется — многим здесь места уже не надобно. А не слыхал ли новостей последних? Что там, на Москве творится? У нас кто что говорит.
Схимник слегка сдвинул седые брови:
— К нам приезжали недавно люди оттуда. Худо на Москве. Супостаты обнаглели совсем, Бога не боятся. Народ обирают дочиста, но главное — оскорбляют русских людей. Все меньше верят в Москве, что явится королевич да и примет нашу веру. Русь Сигизмунду самому нужна, он ее
— И народ не восстает?! — в гневе вскрикнул Михаил.
Отец Савватий вздохнул:
— Трудно восстать, когда измена кругом… Все ж привыкли терпеть русские люди… Да, боюсь, и лада промеж наших нет. Тут один верховодит, там другой. Знаю я Москву-то, всегда так было.
Логачев слушал их разговор внимательно, но думал явно о чем-то своем. Появление Савватия навело его на новые мысли.
Час спустя Лаврентий отыскал неподалеку от Авраамиевских ворот, возле костерка кашеваров, Ивана Довотчикова. Начальник стражи и голова стрелецкого приказа во время недавней вылазки был ранен в левую руку. Из-за истощения кровь долго не могли остановить — рану пришлось даже прижигать, а теперь она все никак не затягивалась, на повязке что ни день проступали темные пятна, и костоправка Наталья начала опасаться, как бы, несмотря на прижигание, все же не прикинулся Антонов огонь.
Тем не менее, Довотчков не оставлял службы, заступал на стражу, как было положено, а когда приходилось отражать приступ, шел в бой вместе со всеми. Единственно, когда рядом не было никого, позволял опасениям прорваться наружу, и тогда говорил Наташе с тоской:
— Ты это, ты уж постарайся и руку мне сбереги, не отчикай, а? Хотя и левая, не правая, но тоже ведь нужная, рука-то… Все с двумя руками будут, а я — нет. Получается, что уж и не человек, не по Божьему образу и подобию получаюсь я…
— Я тебе язык отчикаю за такие слова, только высунь посильнее! — грозно отвечала девушка, хотя в душе ей было ужасно жаль Ивана — она понимала, какую боль ему приходится перемогать, чтоб держаться, и как мало надежды, что его рука вновь станет здоровой…
— День добрый, Лаврентий Павлиныч! — снова приняв вид бодрого и бесшабашного вояки, приветствовал Довотчиков сокольничего. — Почто пожаловал? К нам в караул? Давай — как раз людишек-то совсем не осталось!
— Могу и в караул, — не смутился Лаврентий. — Только наперед у меня к тебе разговор есть.
— Так садись. Я покуда болтушку умну, а ты спрашивай, чего надо. Тебе, может, тоже налить?
— Да нет. Благодарствуй, поел я.
— Ладно. Тогда сразу спрашивай.
Иван принял от кашевара миску с уже привычной осадным людям овсяной похлебкой, сел, ловко пристроив ее на коленях, и, осенившись крестом, степенно окунул ложку в варево.
— Ну, что за дело?
Лаврентий тоже перекрестился и сел рядом, поближе.
— Ты ведь помнишь, Иван, тот день, когда я гонца из Москвы ждал, а его убили?
— Помню, само собой, хоть и давно это было. Мы ж с Антипом его и нашли.
— А теперь постарайся припомнить: кто-нибудь в тот день поутру из ворот выходил? Понимаю, прошло
Иван рассмеялся:
— Ну уж! Куда мне до твоей памяти! Не припомню всего. Мало ли? Мы, караульные, тогда еще частенько выходили, если только со стен, конечно, о поляках не предупреждали… Надо ж было стену осматривать, проверять — не нарыли ль там чего ночью… Нет, не помню.
— Я спрашиваю не про караульных. Кто-нибудь из тех, кто обычно не ходит, кому особенно незачем было бы покидать город? Не помнишь таких? Или такого?
— Само собой, нет. Без разрешения воеводина никто уйти не мог, только мы — нам дозволялось. Так что если бы кто из городских либо посадских заявился, мы б точно запомнили.
— А из воеводской избы? Им-то тоже разрешалось.
Довотчиков вдруг нахмурился.
— А ведь было, Лаврентий Павлиньи. Ей-ей, было!
Логачев подобрался, будто гончая, которую готовы спустить на дичь.
— Ну?
— Перед самым рассветом Клим Сошников, воеводской избы подьячий приходил. Сказал, что его воевода отправил поглядеть, каков урон польские ядра снаружи стенам нанесли. Сверху ведь видать плохо. А тут, мол, как рассветет, он вдоль стен и пройдется — как раз доберется до мест, куда сильнее всего лупили. Мы ему говорим: «Ты осторожнее. Еще сверху не видать ничего: если вдруг ляхи наскочат, стража тебя и предупредить не успеет». А он в ответ: «Ничего, и сам увижу. При мне два пистоля, значит, если что, за меня одного, по крайней мере, два ляха в землю отправятся! Уложу даже на бегу!»
— Подьячий он, что — стрелять умеет? — удивился было Лаврентий, но тотчас осекся. — Ах ты, леший! Я ведь и позабыл: он же вроде из охотников… Ты что слыхал про него, Иван?
— Как что? — удивился Довотчиков. — Охотник он, самый что ни на есть славный. Прежде зимой на посад белок да хорей привозил — одно загляденье. Только сейчас какое там — «на бегу»! Это он шутил так. Его на охоте хозяин поломал, с тех пор охромел Клим. Болел долго, едва Богу душу не отдал. Не до охоты ему стало. Оставили его при хозяйстве — ну, дрова там колоть, починить что. А дальше купцы грамоте выучили — великая охота оказалась у Климки до той грамоты. Стал платежные книги вести — кому из купчин лень самому писаниной заниматься. Так и попал потом в воеводские подьячие.
— Этой всей истории я не знал! — проговорил Логачев. — А ходит он совсем плохо?
Иван пожал плечами, старательно доскребая ложкой остатки похлебки.
— Ну, не так чтобы… Бегать не может, это верно. А вообще уж привык к своей ноге покалеченной. Лет-то сколько прошло…
— И когда он после осмотра стен вернулся в тот день, о котором сказывалось? Не помнишь?
— Вроде, спустя час али два, — напрягши память, проговорил Довотчиков. — Так и пройти ему нужно было немало. И вернуться. А что? Неужто думаешь, Лаврентий Павлиныч, будто это Климка гонца твоего, что из Москвы пришел, ножичком под сердце ткнул? Да не смеши. Климка — человек ученый, конторский, а человека так ножом по-простому убить — тут злоба нужна да навык.