Стена
Шрифт:
— Полотенца край омочи, да им и потри, — невозмутимо посоветовал Лаврентий. — А так просто не отмоешь. Катом, говоришь? Может, я и кат. Иные считают, что я соколов больше люблю, чем людей. Но соколов-то ныне не осталось — съели всех! Вот и приходится с людишками разбираться. А архиепископ умен, ох, как умен!
— Ты про что?
Михаил обернулся, держа в руках полотенце. Он пытался как следует умыться тем малым количеством воды, которое разрешил себе потратить на это умывание. Хорошо, что накануне прошел короткий, но сильный дождик, и смоляне набрали воды кто во что смог. Пополнились и совсем обмелевшие
101
По старому стилю 1 октября (14 октября — н. ст. в XXI веке).
— Что хочешь сказать, Лаврентий? Думаешь, владыка Сергий не просто так мне сказал про дыбу?
— Да, конечно, не просто так! — воскликнул Логачев. — А то он блаженный такой: нате, мол, пытайте меня, чтоб правду горячими клещами вытянуть! Не нарушил бы он тайну исповеди ни на какой такой дыбе. Просто специально подчеркнул тебе, насколько важные сведения ему открылись. И как именно открылись.
— Вот оно что! — невольно вырвалось у воеводы. — А ведь и точно: он рассказал мне, что исповедовал на стене умирающего. Многих ли он в тот день исповедовал?
— Положим, многих, — Логачев, взглядом спросив у Михаила разрешения, тоже смочил полотенце, снял стеклышки с носа и тоже принялся тереть лицо и лысину так, что лысина покраснела. — Многие подходили к владыке, прося исповеди. Но умерли, можно сказать, у него на руках, только двое. Я уж узнал, кто. К одному из них архиепископа и позвали. Стрелец позвал.
— Дубина этот стрелец! — воевода сердито повел непривычно обнаженным плечом. — Надо ж было додуматься! А кабы что с владыкой приключилось, да мы бы все без него остались? Выпорол бы дурака за такое, да ни к месту, каждый человек на счету… И что же ты узнал, Лаврентий? Кто был тот, к кому позвали архиепископа, будто простого попа приходского?
Логачев усмехнулся:
— То-то и оно, что не простой осадный человек — сотник стрелецкий. Думаю, именно этот Емельян что-то важное владыке и поведал. Тайну, что тебе, воевода, знать надобно… да такую тайну страшную, что в ней только перед смертью решился Емелька признаться… А что это может быть? Наверняка про крысу-переметчика, что у нас тут уже год шныряет, а мы с тобой ее изловить не можем.
— Шныряет-то у нас, а вот изловить не можешь ты, Лаврентий! — покосился Михаил. — Но как дальше-то понять, о чем и об ком речь? Может, сам этот Емеля изменник и был?
— Не думаю. Простоватый малый, честный, бесхитростный. Всяко, конечно, бывает, но сомневаюсь. И потом, было б так, владыка Сергий уж точно тебе намекнул бы, что крысу больше опасаться нечего. А он, вишь, наоборот, путь нам указал, как искать и найти. Теперь я опрашиваю всех людей, кто Емельяна-сотника хотя бы немного знал, выведываю, с кем он дружбу водил, кто были сродники его. Словом, все, что путь указать поможет. Кое-что уже
— Ну так своди ж! — сказал сердито воевода. И с надеждой добавил: — Сможешь наконец-то?
В глазах Лаврентия мелькнул хищный огонек. Такой, верно, появлялся у его соколов, когда с высоты они замечали добычу.
— Не думай, воевода, не дремлю я. Дело, конечно, нелегкое. Емеля этот был широкой души человек, любил погулять, каждая собака его знала. Но не всякого же стал бы от правого суда укрывать. Надо понять, с кем он особо дружен был или, может, кого мог бояться. И если все концы сойдутся, тогда крыса — все, у нас в ловушке. Помяни мое слово.
Лаврентий хотел еще что-то добавить, но дверь горницы вдруг распахнулась.
— Воевода! — На лице возникшего в дверях стрельца были написаны растерянность и смущение.
— Что? — обернулся Шеин.
— Тут человек пришел к тебе. То есть… не к тебе, он просто в крепость пришел… но стража наша говорит: сюда бы привести надо. А он и не противится — сам хочет.
— Кто таков? Откуда взялся?
— А вот это ты, воевода, сам у него спроси. Как сквозь ляхов прошел, да невредимым сюда добрался…
— Давай ко мне.
— Я уж здесь, Михайло Борисович! Здрав буде.
Слегка отодвинув стрельца крепким плечом, в горницу вошел и склонился перед воеводой высокий монах с упавшими на плечи из-под схимы длинными седыми волосами. Черное одеяние подчеркивало их чистую белизну.
— Господи Иисусе! — Михаил сразу догадался, что это старец, хотя ни разу в жизни его не видел. Слышал о нем в последние месяцы, однако, очень часто. — Да ведь это ж тот самый Порецкий! Лесных людей предводитель!
— Смиренный схимник Савватий пред тобою, воевода, — поправил пришедший. — Господь вразумил меня поднять людей русских супротив силы вражьей, и вот уж вся Смоленщина и окрестные с ней земли воюют и стоят за град Смоленск. Теперь найдется, кому и без меня отрядами командовать, ляхам жизни не давать. А я ныне должен быть здесь, с тобою. Потому, как наступают самые тяжкие испытания… Но об этом ты ведь знаешь и сам.
— Знаю, — Михаил не мог оторваться от сверкающего взора чистых, будто у младенца, и пронзительных, как у ангела на старинной фреске, глаз. — Знаю, отче. Что же ты, пришел с нами вместе умереть?
— Нет, раб Божий. Тебе смерть не здесь суждена и не скоро. И я не здесь умру, — старец растянул сухие губы в покойной улыбке. — А пришел, чтоб тех, кто нуждается, утешить. Не выдержать сего груза одному владыке Сергию, так пускай хоть мои слабые силы в помощь ему будут. Да и оружия я держать не разучился — не раз, не два за последнее время в том убеждался.
— Да уж, длань твоя разит, что десница Господня, — усмехнулся воевода. — Слыхал… Но как ты прошел-то? Люди твои к нам пробиваются с боем, наши вылазные их всегда встречают. Гибнут многие, да и получается через раз на пять. А ты? Один, что ли, дошел?
И снова ответом была та же светлая улыбка:
— Так ведь я с молитвой шел, Михайло Борисович. Шел и молился. Так до ворот крепостных и добрался. Постучал, мне открыли. Говорю: инок я, Савватий. Впустили.
— Постучал — и дверцу в воротах открыли? — с каким-то странным выражением переспросил Логачев. Схимник только на него посмотрел.